— Нет. Хотя Пизон кажется мне самым отвратительным человеком из всех, кого я знаю, — сказал Поппей Сабин.

Встав из-за стола, Германик подошёл к окну и приоткрыл ставню. Ему в лицо ударил сильный порыв ветра. Вдали у скал белые пенные валы с рёвом разбивались о камни.

— Двести лет назад у входа в здешний порт стоял грандиозный колосс — статуя Гелиоса, — произнёс Германик. — А потом он него ничего не осталось — землетрясение его разрушило. Есть лишь воспоминания. Примерно так же происходит и с нами, Поппей. Каким я останусь в летописях моих современников? Что станут говорить историки будущего о Германике, который всегда старался быть честным, преданным, искренним? Скажут, что он отказал человеку, находящемуся в беде в своей поддержке, что он не проявил великодушия! Да, Пизон подлец. Но сейчас ему плохо, он на краю гибели. Я не могу не подать руки!

— О чём вы, Германик? — недоумённо спросил Поппей Сабин.

— О том, что наши поступки переживут нас и послужат примером для человечества. Как я могу называть себя великодушным, если не пошлю навстречу флотилии Пизона свои триремы? Пусть моряки пересадят его людей на мои корабли и проводят на Родос. Он останется здесь столько, сколько пожелает. Потом продолжит своё плавание в Сирию.

— Но, Германик, разве вы простили Пизону то, как он обливал ваше имя грязью, держа речь перед жителями Афин?

— Да, — пожал печами Германик. — И, быть может, та милость, которую я ему окажу, докажет ему, что я не такой уж скверный.

— Неужели вы считаете, что подлец Пизон сумеет оценить ваш добрый поступок?

— Даже если и не сумеет, я проявлю к нему великодушие. Видишь ли, Поппей, служа на севере, в германских легионах, я всегда более любил миловать. Многие не ценили этого, но я их не упрекаю. Просто отказать страждущему в поддержке, проявив жестокость, для меня означает преступить через веление собственного сердца.

Красивое, утончённое лицо Германика было сейчас угрюмо, но в его голубых глазах горела твёрдость. Глядя на него, Поппей видел, что тот убеждён в собственной правоте, и поэтому даже не пытался его переубедить.

— Нельзя идти против веления сердца, Германик, — сказал он. — Однако я хочу признаться, что никто не вызывает у меня такого восхищения, как вы. Подобного милосердия я не видел прежде, ведь даже Октавиан при всей своей неординарности и талантах всегда жестоко карал врагов.

— Думаю, что после того, как я спасу от шторма Пизона, меня многие обвинят в излишней мягкости, — произнёс Германик. — Но это не важно.

— Когда вы хотите послать к Пизону триремы?

— Сейчас. Буря лишь усиливается, и я не желаю, чтобы мои корабли настигли его флотилию слишком поздно. Тут много рифов и скалистых островов, о которые суда Пизона рискуют разбить днища.

— Милостивый Германик! Какой бы из вас получился великолепный кесарь! — улыбнулся Поппей Сабин.

— Мне вполне достаточно должностей консула, претора и полководца. К тому же я считаю, что Тиберий вполне достойный правитель, ведь он умён. Некоторые упрекают его в чрезмерной жестокости, но у нас, его подданных, нет права его осуждать. Неизвестно, как бы мы вели себя, окажись на римском троне, — ответил Германик. — А теперь, Поппей, иди к моим центурионам и предай приказ готовить триремы к отплытию. — В его голосе прозвучало столько непреклонной уверенности, что Поппей немедленно отправился исполнять поручение.

Через час восемь кораблей отчалили от берегов Родоса и сквозь ревущую бурю поплыли на запад, в том направлении, где непогода застала флотилию Пизона.

Германик не зря волновался за жизнь сирийского наместника. Попав в шторм, его суда находились в тяжёлом положении. Две галеры затонули, у одной из трирем была сломана мачта. Корабль, на котором плыл наместник и его окружение, почти не пострадал, но его с трудом удерживали от приближения к скалам пять якорей, брошенных за борт. Раскаты грома эхом разносились над бушующим морем и тонули в чудовищном рычании волн, беспощадно заливающих палубы, трюмы и каюты.

Пизон стонал от страха, зажмурившись и вжавшись в угол на корме. Его белая роскошная тога намокла, облепив грузное тело. Сидя рядом с ним, его жена выла, крепко вцепившись руками в снасти. Поблизости тряслись от ужаса и пронизывающего холода рабы.

— Корабли! Корабли! — зазвучали вопли капитана, перекрывшие собой рёв непогоды.

Приоткрыв глаза, Пизон осторожно огляделся. Он увидел стремительно приближавшиеся к ним триремы, ярко озарённые вспышками молний.

— Планцина! Мы спасены! — воскликнул он, толкнув жену в бок.

Главная из прибывших трирем, поравнявшись с палубой корабля Пизона, зацепила его креплением. Теперь пристегнув таким образов все уцелевшие корабли, их можно было доставить на Родос, без опасений разбить о камни.

— Мы посланы вам навстречу полководцем Германиком! — сообщил капитан триремы. — Он велел проводить вас на Родос, где вы переждёте непогоду, а затем снова продолжите своё плавание.

Услышав о Германике, Планцина нахмурилась, но Пизон решил сделать вид, будто испытывает к нему благодарность.

— Великий Германик! — громко сказал он, а капитан присланной триеры согласно закивал ему и улыбнулся.

Флотилия Пизона, сопровождаемая триремами Германика, сражаясь со стихией, взяла курс на Родос.

Буря всё ещё свирепствовала над островом, когда Пизон впервые увидел его очертания, тонущие во мгле ночи. Он никогда не был здесь прежде. Сейчас остров меньше всего напоминал ему о тех легендах, связанных с богом солнца Гелиосом, ибо Пизон приближался к его брегам сквозь ночь и штормящее море.

Говорили, что наяда Родос была любовницей Гелиоса. Согласно преданию, когда боги делили землю, Гелиос отсутствовал, ибо, по обыкновению, объезжал её на колеснице. Но Зевс, решив, что Гелиос достоин получить владения, предложил вновь разделить землю, когда бог Солнца вернётся на Олимп. Тогда Гелиос и увидел красивый остров, лежащий среди голубого моря. Он взял этот остров себе и с тех пор жил там вместе с наядой Родос, ставшей его женой. Остров был назван её именем.

Нынче даже от статуи бога Солнца уже ничего не осталось. Лишь местные жители передавали странникам предания об этой удивительной скульптуре и показывали, словно достопримечательность, место, где она стояла.

Причалив в бухте, корабли Пизона оказались в безопасности. На пристани наместника встретил Поппей Сабин и несколько центурионов.

— Великий Германик! — воскликнул Пизон, всплеснув руками.

При виде такой наглости Поппей поморщился, но решил держать себя с гостем вежливо.

— Вас проводят в дом здешнего префекта, — сказал он. — Там вы переоденетесь и приведёте себя в порядок. Германик предложил вам быть на Родосе его гостями столько, сколько вы сами захотите.

— Вряд ли мы задержимся тут, — ответил Пизон. — Я поблагодарю Германика, и как только прекратится этот чудовищный шторм, вновь продолжу своё плавание в Сирию.