так почувствовала, что больше уже не заснет, хотя по времени с полчасика, а то и больше можно бы и вздремнуть. Но и вставать неловко, жалко мужа, спавшего с краю: станешь спускаться на пол, через него, — обязательно нарушишь ему предутренний сон.

Глядя в потолок и сдержанно дыша, она стала думать о замужней дочери Клавдии, живущей в Александровке, о старшем сыне Грише. И с дочерью и с сыном Пелагея давно не видалась, а сами они не навещают что-то родительский дом. Гриша хоть изредка письма пишет, а от Клавдии ни слуху ни духу. Недавно Галя ходила в Александровку, но Клавдию дома не застала, она уехала в город. Понятно, не зря, по делу, гляди, чего-нибудь продавать повезла. Клавдия — хозяйственная, у нее копейка из рук не вывернется.

Не переставало беспокоить и недавнее письмо Григория, в котором он извещал о рождении мальчика и приглашал к себе. Пелагея готова была тотчас же поехать, да Петр Филиппович просил подождать. У него, вишь ли, работы много. А в кузне ее всегда полно. Захотел бы — урвал два-три дня, отпустил же своего напарника Ершова, мог бы и Ершов тогда поработать один.

И Пелагея чувствовала, как в ней нарастает раздражение против мужа: никогда его не уговоришь сделать так, как надо, постоянно упрямится.

Правда, после, по прошествии времени, согласится, но как часто бывает уже поздно! Вот и насчет Гали Филиппыч никаких резонов не признает. А ведь права Пелагея, ой как права! Девке девятнадцатый, а она не замужем! Учиться, дескать, надо. А зачем? Десять лет проучилась — и хватит. Сколько их, Галиных ровесниц, семилетки пооканчивали и больше не учились. Зато, почитай, все уже замужем.

Пелагея бесшумно вздохнула. «Не понимает мой Филиппыч в житейских делах, как есть ничегошеньки не смыслит. Надо же додуматься дочку в ученые выводить! Будь бы уж девка какая-нибудь неудалая, нездоровая или страхолюдная, куда ни шло, пускай бы училась, а то краля писаная! Ну, я не уступлю, все равно на своем настою!»

Завозилась кошка, лежавшая на кровати возле стенки, затем мягко прошлась по ногам, спрыгнула на пол и замяукала у двери. Хошь не хошь — надо подниматься!

Пелагея осторожно высвободилась из-под одеяла, прикрыла получше мужа и, чтоб не разбудить его, потихоньку стала спускаться с кровати.

— Да замолчи ты, окаянная! — шепотом ругалась она на мяукающую кошку.

Но ни кошка, ни она сама, ни легкий скрип двери не разбудили Петра Филипповича. «Вот и хорошо, пускай маленько поспит! — Пелагея постояла возле кровати, послушала все такое же неровное, с шумным хрипом и присвистом дыхание мужа. — В грудях у него — от табачища. Не зря всех табакуров ругает Лаврен Евстратыч! Вишь, насвистывает, словно мехи у него там!»

Отойдя на цыпочках, Пелагея зажгла лампу, затопила печку и принялась чистить картошку. Когда рассвело и проснулся Петр Филиппович, на столе уже стояла вареная картошка, хлеб, кислое молоко.

Половнев сел завтракать, а Пелагея погнала корову и овечек в стадо. На обратном пути ей встретилась Настасья, жена Аникея Травушкина. Несмотря на то что их мужья на протяжении долгих лет враждовали между собой, обе женщины жили в мире и добром согласии.

Сдружились они давно, еще в годы гражданской войны. Настасья Травушкина тайком от мужа частенько помогала Пелагее, чем было возможно: и хлебом, и мукой, и дровами, и даже одежонкой для детишек. Время было тяжелое, сам Половнев воевал с белыми, а семья бедствовала. Да и после, когда Половнев работал в кузне Травушкина, Настасья не оставляла семью подруги своими заботами, она была женщина добрая и жалостливая, может потому, что сама родилась и выросла в бедности.

— Здорова была, Полюшка! — ласково сказала Травушкина, останавливаясь.

— Твоими молитвами, Настасьюшка, живу, топчусь! — сердечно ответила Пелагея.

И заговорили о том о сем, о разных домашних делах, о соседях. Потом, понизив голос, Травушкина сообщила, что на днях снова приедет Андрюша.

— Пишет, милая, будто совсем сна и покоя лишился, — с ласковой доверительностью говорила она. — Поедом ест его тоска по твоей Галюше. Приеду, грит, хоть издаля погляжу! — Травушкина улыбнулась, тонкие морщины возле носа и глаз углубились, стали резче. Лицо ее, обычно озабоченное, хмуроватое, подобрело, повеселело.

— Поди же ты! — нараспев сочувственно сказала Пелагея, отвечая улыбкой на улыбку. — У молодых так бывает, бывает, родная! И чем она ему приглянулась, Галка-то наша? Ничего же нет в ней такого… особенного. Найдутся девки и получше, — скромничала она.

— Что ты, что ты, голубушка! Такой и во всей округе не найтить. Девушка при всех статьях. Как же «чем приглянулась»? Кабы дело-то у них с Андрюшкой сладилось, лучшего я и не хотела бы! Не говорила со своим мужиком?

— Говорила, родная, как не говорить!

— И что ж он?

— Ай ты не знаешь моего медведя! Ни мычит ни телится. Да что он? Не в ем загвоздка. Согласится Галя — он слова не молвит. Любимица, души в ней не чает.

— А Галя как?

— Не насмелюсь, родная, поговорить, не насмелюсь. Девки-то теперь ндравные пошли… не знаешь, с какого боку и подъехать. Не в тот час сунешься — и все испортишь.

— Что верно, то верно, — согласилась Настасья все тем же ласковым голосом.

— Да ты не сумлевайся, родная! Уломаю я Галю-то, уломаю! — уверенно пообещала Пелагея, уголком платочка вытирая тонкие губы. — Не сегодня-завтра уломаю. Уговорила же прошлый год не ехать на ученье, уговорю и замуж выйти за Андрюшку. Мне он дюже по душе. И учен, и собой видный, и обходительный, не то что наши деревенские охломоны, что ни слово, то мать-перемать. Опять же трезвый. Какого же рожна ей, Галке-то, нужно? Не сбрешу, скажу: твой Андрюшка мне милей своих ребят! Такого парня поискать да поискать!

— Да ить ухажер вокруг Гали, кажись, увивается, — сказала Настасья.

— Крутояров-то? Волочится за ней. Ну и что! На то девка, чтоб парни в хвост ходили! А чтоб чего-нибудь сурьезного у них — ни вот столечко, — Пелагея показала свой суховатый, немного сморщенный мизинец. — Ну, сама посуди, на ляд он ей! Девка не сказать там какая-нибудь… но без изъяна… образованная. А Крутояров кто такой? Ить за него выйти — всю жизнь портки его грязные полоскать! Нет, моя родная, того я не допущу, пока жива! Да будто и поссорились уж они намедни. Отбой дала ему Галка-то! — доверительно сообщила Пелагея.

— Ох, пошли господь, по-нашему с тобой чтоб вышло! Уж я как рада была бы. Сто благодарственных молебнов отслужила бы, если б у Андрюши с Галей сладилось!

— Сладится, родная, сладится! Они что, Галя с Андрюшей? Они — дети! От