Маремьяна поджала губы и молчала.

– Понятно, – пробормотала Лида. – Значит, придется мне все-таки вернуться к Вязне. Я, собственно, туда и шла, когда Ванятку встретила… Жить вот такой, чтобы мой муж видеть меня не хотел, я не смогу. Прощайте. Только знаете что… Все-таки выдайте Марфушу за Кузьму. Он очень хороший, добрый, умный. И Ванятке отец непременно нужен…

Она отбросила одеяло, вышла из избенки – и ночная прохлада так и вцепилась в ее согревшееся тело. На кольях у костра были развешаны ее сорочка и платье – Лида сгребла их, еще не совсем просохшие, и принялась натягивать, не чувствуя сырости, озабоченно думая о том, что идти в темноте босиком к озеру трудновато. Сюда-то и при свете еле дошла, а уж в темноте, наверное, ноги в кровь изранит…

Ну да ладно, недолго мучиться! Вот будут рады вязни из Вязни, когда она снова к ним в лапы попадет!

Маремьяна стояла на пороге, сложив руки на груди, и молча смотрела, как Лида одевается. Лицо ее в лунном свете казалось высеченным из белого мрамора, и ни одна черточка в нем не шевельнулась.

– Прощайте, – буркнула Лида, подбирая подол, ступая на утоптанную тропинку и задевая мизинцем какой-то предательски вылезший корень. Она даже зашипела от боли, и тут Маремьяна наконец-то разомкнула губы:

– Погоди. Возьми лапти, не то до кладбища не дойдешь.

– До какого еще кладбища? – огрызнулась Лида. – Что мне делать на кладбище? Мне бы до реки дойти да утопиться поскорей. Но за лапти спасибо, – пробормотала она, усаживаясь на обочину тропинки и неумело оплетая ногу завязками.

Лапти она надела без онучей[86], на босу ногу, и липовое лыко, из которых те были сплетены, довольно сильно кололо и щекотало ноги. Ну и ладно, как-нибудь потерпит!

Обуваясь, Лида вдруг вспомнила сон, который видела еще в поезде. Про то, как красавица в красном платье чиркнула ее крест-накрест концом своей омбрельки, а потом бросилась в объятия медведя и принялась с ним целоваться.

Да, Авдотья Валерьяновна уже почти добилась своего… Лиду она погубила, погубит и Протасова!

Ах, как же сердце защемило! Как вдруг встало перед глазами его лицо с этими стрельчатыми ресницами и удлиненными глазами, лицо, которое так поразило ее с первой же минуты, показалось таким родным… Теперь скрывать нечего: Лида влюбилась в Протасова с первой же минуты. И как близко было счастье, да вот беда: было, да сплыло, да мимо рук уплыло!

Не судьба, не судьба…

Лида почувствовала, что сейчас зарыдает перед этой злобной ведьмой. Хотела броситься прочь, но вдруг повалилась на колени:

– Ты многое знаешь! Скажи, правда, что Касьян по наущению Авдотьи Валерьяновны убил моего дядюшку?

Маремьяна не произнесла ни слова, однако что-то дрогнуло в ее лице, и Лида поняла, что не ошиблась. Впрочем, она и так знала, что не ошиблась!

– Молю вас… умоляю… предупредите об этом Василия Дмитриевича. Убедите его, чтобы остерегался Авдотьи Валерьяновны. Не он ей нужен – ей нужно то богатство, которое он после моей смерти получит. Сердца в ней нет, может быть, и не было никогда… Спасите его! Хоть одно доброе дело сделайте, простите старые обиды – глядишь, Он… ну, тот, имени кого вы так боитесь, и заступится за вас, когда ваш срок придет. А ведь такой срок придет, но тогда уже поздно будет каяться и пощады просить… Помогите Василию Дмитриевичу спастись, а я даже из ада, куда все самоубийцы попадают, буду за вас молиться и пощады вам просить! Исполните предсмертное желание… умоляю вас…

Маремьяна молчала, и Лида поняла, что слова ее не дошли до этого оледенелого сердца. Но может быть, потом… может быть, потом ведьма-сорока все же одумается?!

А сейчас пора уходить, пока есть силы сделать то, что сделать давно пора.

– Я лапти на берегу оставлю, – сказала она, поднимаясь с колен. – Утром заберете. Надеюсь, их не смоет волнами и вязни не украдут!

– Вязням лапти ни к чему, – произнесла Маремьяна, и Лиде послышалась усмешка в ее голосе. – И к реке тебе идти не нужно. Я ведь правду сказала, что не наводила на тебя порчу! Если бы так было дело – я бы ее и сняла. Но когда Авдотья принесла зеркало твоей бабки, я увидела, что ничего не смогу с ним сделать, столько в нем таилось любви и света. Вот оно. Посмотри!

И Маремьяна достала из складок юбки маленькое зеркальце, отделанное жемчугом – пусть не скатным[87], а речным, однако необыкновенной красоты и качества. К зеркальцу была прикреплена золотая, тоже украшенная жемчугом, цепочка, чтобы носить его на поясе. Такие зеркала и в самом деле были модны лет пятьдесят назад, во времена молодости Лидиной бабушки…

– Оно должно было тебя защитить, а не навредить тебе, – продолжала Маремьяна. – Однако Авдотья настаивала, просто требовала, заклиная именем своего брата, который когда-то спас мне жизнь… Я не могла ей отказать! И вдруг вспомнила, что несколько лет назад одна цыганка, которой я помогла разродиться, оставила мне зеркальце из фальшивого золота и самоцветов, сказав, что оно поможет извести самого лютого врага. Женщину изуродует, мужчину обессилит навеки. Я и дала Авдотье то зеркало и сказала, что это последнее, что я для нее делаю, чем помогаю, что нельзя вечно так страшно долги отдавать – платить за добро злом, которое я другим причиняю! Авдотья вряд ли это слышала, а если и слышала, вряд ли поняла. Главное для нее было, что страшное зеркало в руках держит. Ох, как Авдотья тебя кляла! Отродясь не слышала, чтобы женщина такими матерными словами сыпала! Это же она заманила тайной запиской Василия Дмитриевича в беседку той ночью, посулив, что закладные у мужа выкрадет и ему отдаст.

– Для чего заманила? – перебила Маремьяну Лиза.

– Да на свидание, я так полагаю, – ответила Маремьяна, – потому что как-то он в эти дни сразу к ней охладел. Ты ж ведь тут появилась, точно с дерева свалилась! Врала Авдотья, конечно, да за вранье и была наказана. Вот и осталось только тебя погубить. Авдотья хотела, чтобы Марфуша тебе это зеркало подсунула, но я сказала, что моя дочь чужой бедой рук не запачкает. Тогда она сама бегом домой бросилась, чтобы успеть его в те вещи подложить, которые Иона Петрович тебе отправлял…

– Понятно, – кивнула Лида. – Значит, твоя вина в моей смерти не столь уж велика? Но все-таки – зачем ты меня на кладбище отправляешь?

– Неужели ты думаешь, что я настолько жестока, что ненависть моя десятилетия длится? Да за то, что ты сегодня дочь мою и внука моего спасла, я бы все у́роки да призо́ры[88], на тебя напущенные, уже давно сняла! – горячо воскликнула Маремьяна. – Но от цыганской порчи нет моих сил отчитать ни тебя, ни кого другого. Есть только два средства тебя исцелить.