Лида слушала, боясь упустить хоть полсловечка, и, кажется, ни один из ее любимейших романов не заставлял ее сердце так трепетать от сочувствия героям, не заставлял ум так напрягаться, предугадывая те тропы, на которые может повернуть прихотливый сюжет, подвластный воображению автора. Но здесь воображение было ни при чем – сама жизнь разворачивалась перед нею!

– На ту беду, – продолжала Маремьяна, и по лицу ее прошла тень тягостных воспоминаний, – разразилась засуха. Урожай сгорал на корню. И не нашлось Протасову случая удобнее, чтобы обвинить меня. В Спиридоновке в то время жил дед Михайла – вот кто был самым настоящим колдуном, вот кто умел и зажины делать, и заломы, и тучи дождевые вспять поворачивать! Но о нем и не вспомнил никто, потому что барину Дмитрию Федоровичу хотелось, чтобы виноватой сделали меня. Но он действовал похитрее, чем просто решился напрямую обвинить меня. Дмитрий Федорович начал баламутить народ слухами, мол, одна из баб или девок в Протасовке – ведьма. У ведьмы, известное дело, хвостик должен быть сзади. Созвали всех баб, привезли из Спиридоновки подкупленную повитуху, отвели в избу к старосте и велели бабам к ней заходить да юбки задирать, чтобы она посмотрела, есть ли у которой-нибудь хвостик. И меня повитуха осмотрела, и, как только я после этого вышла на крыльцо, она крик подняла: хвостик-де у этой девки, хвостик есть! Я кричу: «Врешь, нету у меня хвоста!» Тогда меня с ног сбили да оголили перед всем миром… И начал народ на меня глазеть со всей пристальностью… Кто кричит – есть хвостик, кто кричит – нету… Порешили тогда водой попытать, ведьма я или нет. Связали, начали в воду швырять да на берег вытягивать, требуя сказать, где я спрятала дождь. А что я могла сказать, коли я его не прятала?! На мое счастье ехал мимо Филимон Валерьянович Самсонов, он меня и спас.

– Брат Авдотьи Валерьяновны?! – изумленно воскликнула Лида. – Отец Модеста Филимоновича?! Он вас спас?!

– Да! – вызывающее воскликнула Маремьяна. – Пригрозил привезти полицейского исправника, который привлечет к суду всех участников сего злодейства. Народ испугался было, но Протасов неистовствовал и не мог остановиться. А у Самсонова уже тогда были закладные на Протасовку… Ну он и пригрозил Дмитрию Федоровичу, что их на торги отдаст – и тот имения и всего имущества лишится, да еще и в долговую тюрьму угодит. После этого Протасову ничего не оставалось, как начать народ против прежнего поворачивать. Все в конце концов свалили на повитуху, которой померещился этот несчастный хвостик. Ну ей что оставалось делать, кроме как ошибку признать? Она и пикнуть не смела: столько ей заплачено было! Отпустили меня. Чуть живая от стыда да боли домой воротилась… А поскольку народу все же надо было кого-то в краже дождя обвинить, толпа к деду Михайле в Спиридоньевку бросилась. Били его смертным боем – только потому и отпустили живым, что дождь пошел. После тех побоев стал дед Михайла помирать. А когда колдун помирает, смерть его не берет до тех пор, пока он силу свою кому-то другому не передаст.

– Как же можно силу передать? Что это, сабля, что ли? – недоверчиво спросила Лида.

– Надо что-нибудь из рук колдуна принять – что угодно, неважно что, и с этой вещью колдовская сила к другому человеку перейдет, – пояснила Маремьяна.

– И вы решились это сделать? – испуганно уставилась на нее Лида.

– Михайла за мной послал и сказал, что Протасов мне все равно покою не даст, со свету сживет. Или ты, говорит, помрешь, или он. Не думай, что за тебя вечно господин Самсонов будет заступаться! Поэтому надо тебе такую силу обрести, чтобы и себя защитить, и ребенка, которым ты чревата. Так я впервые об этом узнала… Михайла получше любой повитухи женское чрево насквозь видел! Он сказал, что Протасов на все пойдет, чтобы этого ребенка извести, потому что это для него позор несказанный. И ты, говорит, или сама его вытрави, или прими мою силу, чтобы и себя защитить, и его на всю жизнь. И я… – замялась Маремьяна, точно еще не до конца уверенная, надо ли это Лиде рассказывать, но все же решилась, – и я приняла из его рук «Травник» – это такая книга старинная с описанием лечебных трав и зелий из них. Михайла сразу после этого умер, а с этой книгой ко мне его сила перешла.

– И в этой книге было сказано о том, как порчу наводить? – резко спросила Лида.

– Нет, – усмехнулась Маремьяна. – И об этом, и о многом другом, например, как в сороку перекидываться, я узнала… сама не пойму как. Это та сила, которая ко мне от Михайлы перешла! А может быть, она у меня и раньше была, только спала, да потом проснулась.

– А почему все же сорокой ведьмы оборачиваются? – пробормотала Лида угрюмо. – Ладно бы вороной, они хоть черные… Они беду могут накаркать…

– Ну, ведьмы-сороки исстари ведутся, – пояснила Маремьяна. – Я еще девочкой слышала, мол, если сорока прокричит на крыше дома, то быть в нем покойнику. А еще рассказывают, что царь Иван Васильевич Грозный как-то решил вывести всех ведьм, которых на Русской земле много расплодилось. Собрал их на Красной площади, велел обложить соломой и поджечь. Но когда пламень разгорелся, все ведьмы обернулись сороками и улетели. Царь их вслед проклял, ну и с той поры всякая ведьма умеет сорокой оборачиваться – мы же церковью проклинаемы! Церковь учит своих врагов прощать, но мы прощать не умеем. Помирал Дмитрий Федорович – я и пальцем не шевельнула, чтобы его от болезни спасти, хотя было у меня такое средство. Повитуха, которая меня оговорила, тонула в Вязне, а я только смеялась, на нее глядя. И хоть дочь моя глупа да гульлива – вся в отца своего! – ни за что не позволю ей выйти за повитухиного сына, за этого Кузьму-управляющего! Только и проку с него было, что сынка хорошего ей заделал, но замуж за него – нет, не дозволю!

– Да он и сам не хочет, – вздохнула Лида. – Он от одного имени Марфушки шарахается.

– Что?! – возмутилась Маремьяна. – Трусливый дурак! Знать, не любит он ее. За такую трусость надо будет на него порчу покрепче навести!

– Я так посмотрю, это ваше любимое занятие – порчу на невинных людей наводить! – зло воскликнула Лида. – Со мной вы так ужасно поступили – за что, ну за что?! Или вы по-прежнему Протасовым мстите? Но ведь ваша дочь у Василия Дмитриевича в доме живет, и внук тоже, и сам барин молодой перед вами ничем не провинился!

– Грех на него жаловаться, – кивнула Маремьяна. – Он вину отца своей добротой к Марфуше и Ванятке искупил. Но я по гроб жизни перед семьей Самсоновых в долгу за то, что меня тогда Филимон Валерьянович от смерти спас! Потому и помогла Авдотье. Но я и дядюшки твоего добро помню. А потому порчу на тебя не наводила.

– А это что?! – возопила Лида, тыча пальцами в лицо. – Это что?!

– Порча, но не моя, – твердо ответила Маремьяна.

– А чья?

– Цыганская.

– Господи, – простонала Лида, – какая еще цыганская?!

– Да что ты все Его здесь поминаешь! – рявкнула Маремьяна. – Вот не скажу тебе больше ни слова!

– Да и не говорите! – Лида так разозлилась, что у нее вдруг весь страх прошел. – Я и сама знаю, как дело было. Авдотья Валерьяновна узнала, что дядюшка хочет подарить мне зеркальце своей матушки, выкрала его, принесла сюда, вы на него и навели цыганскую порчу. Разве не так дело было? И нечего врать, будто вы здесь ни при чем!