После Карно наиболее способным и полезным для Республики директором был Жан Батист Ребель. Квалифицированный правовед и экономист, он занимался в Директории организацией финансов, но, как подметил Наполеон, «что бы ни говорили про него, все-таки, состоя членом Директории, он не нажил себе состояния»[374].

Четвертый директор, Луи Мари Ларевельер-Лепо, как и Ребель, в прошлом был юристом. Теперь же, по мнению Ф. Кирхейзена, он стал «всем понемногу: и писателем, и философом, и ученым-историком, только не государственным мужем», а как личность «был фальшив, завистлив и желчен»[375].

Самым же незначительным из пяти директоров оказался Шарль-Луи-Франсуа-Оноре Летурнер, избрание которого в Директорию очень многих тогда просто удивило. Наполеон считал, что в Конвенте можно было найти сотни депутатов, значительно более достойных, чем Летурнер[376].

Таков был первый состав Директории, со временем он будет меняться, но ее политика останется неизменной. Именно с ней Наполеону придется иметь дело в течение четырех лет, пока он не свергнет режим Директории и не возьмет в свои руки всю власть. 13 вандемьера 1795 г. уже приоткрыло перед ним такую возможность.

Да, для Наполеона это был второй после Тулона и еще более значимый «поцелуй славы». Он сразу стал известен всей Франции как «генерал Вандемьер». Конвент за считаные дни до своего самороспуска успел присвоить Наполеону очередное звание - дивизионного генерала - и назначить его главнокомандующим внутренней армией, т. е. войсками гарнизона столицы и ее окрестностей. Дэвид Чандлер не без оснований предполагает: «Возможно, в то время это был самый влиятельный пост во французских вооруженных силах, потому что внутренняя армия явно была самой многочисленной и выполняла ключевую задачу поддержания закона и порядка во Франции»[377]. А. 3. Манфред установил, что в подчинении Наполеона оказалось тогда не менее 39 тыс. солдат и офицеров всех родов войск[378].

Популярность Наполеона в первые месяцы после вандемьера была не меньшей, чем его полномочия, а вместе с ними росло и его влияние на все сферы жизни. К должностному окладу Наполеон, очень кстати для себя, получил от Директории единовременную прибавку - большое денежное вознаграждение. «Он мог теперь устроить, как и где хотел, всех своих друзей и знакомых, которым он был хоть сколько-нибудь обязан», - отмечает Ф. Кирхейзен[379].

Но прежде всего Наполеон, естественно, позаботился о своей семье[380]. Первым делом он отправил 60 тыс. франков в Марсель маме Летиции, у которой к тому времени осталась одна пятифранковая ассигнация. При этом он написал Жозефу: «Наша семья больше ни в чем не будет нуждаться». Благодаря хлопотам Наполеона его мать и сестры в те счастливые для них дни переехали из дома Клари в собственную великолепную квартиру; брат Люсьен вышел из тюрьмы и пристроился секретарем к армейскому комиссару Л. М. Фрерону (который в то время усиленно домогался руки Паолетты Буонапарте); Людовик получил звание лейтенанта и поступил в адъютанты к самому Наполеону, а 11-летний Жером был принят в Парижское военное училище. Наконец, дядя Наполеона, будущий кардинал Жозеф Феш стал комиссаром Итальянской армии.

Но все это - власть, популярность, деньги - в представлении Наполеона меркло и отступало на второй план перед охватившим его тогда безмерным и корсикански страстным чувством любви к такой же, как он, островитянке по имени Жозефина.

Да, косвенным (сам Наполеон сказал бы: главным) следствием Вандемьера стало его сближение с Жозефиной Богарне. Наполеон впервые увидел ее в салоне Терезии Тальен еще до роялистского мятежа, но близко познакомились они после того, как он подавил мятеж и обязал жителей Парижа сдать все имевшееся у них оружие. Семья Богарне рассталась в те дни со своей реликвией - саблей покойного мужа Жозефины, отца двоих ее детей. А далее все происходило как в классической мелодраме.

Сам Наполеон вспоминал на острове Святой Елены, что к нему на прием напросился 14-летний мальчик. «Он стал умолять меня, чтобы ему вернули саблю его отца, который был генералом Республики. Я был так растроган его горячей просьбой, что приказал вернуть ему эту саблю. Мальчика звали Евгением Богарне. Увидев саблю, он зарыдал. Взволнованный его поведением, я уделил ему особое внимание и похвалил его. Через несколько дней его мать нанесла мне визит вежливости, чтобы поблагодарить меня. Я был поражен ее внешностью и еще более ее умом»[381].

Точно так же излагали историю «отцовской сабли» сам Евгений Богарне, Жозефина и ее дочь Гортензия. Поэтому Анри Жомини и Андре Кастело приняли на веру то, что «Баррас, не присутствовавший при этом, упрямо считает легендой»[382], как, впрочем, и доверившиеся почему-то Баррасу серьезные историки - супруги Фридрих и Гертруда Кирхейзен[383].

Итак, Наполеон при первом же близком знакомстве с Жозефиной был поражен ее «внешностью и еще более ее умом». Что касается ума, то едва ли Жозефина могла поразить им Наполеона сразу или даже со временем. Но вот внешностью, грацией, манерами, артистическим умением подавать себя она разила мужчин наповал уже давно, и Наполеон в их ряду был далеко не первым (да и не последним).

Почти все, кто видел и знал Жозефину, навсегда запомнили ее «очарование женственности». Герцогиня Л. д’Абрантес и придворная статс-дама К. де Ремюза не без чисто женской ревности признавали, что Жозефина, хотя и не выглядела красавицей в классическом смысле слова, «была полна неотразимой прелести», отличалась «необыкновенным изяществом манер»; «фигура ее была безукоризненна, все члены гибки и нежны»; «особенно пленительна была не только изящность ее талии, но и поступь ее», а «одевалась она с необыкновенным вкусом: все, что носила, выигрывало на ней»[384].