Я в задумчивости смотрел на пиджак, ощущая, как во мне понепонятной причине нарастает раздражение. Согласен, сейчас, когда лен истопроцентный хлопок вошли в моду, измятые костюмы считаются хорошим тоном.Более того, всем понятно: если на тебе жеваные шмотки, значит, они сшиты из натуральногоматериала и стоили хозяину немалых денег. Идеально отглаженный сюртук и брюки сбезукоризненными стрелками свидетельствуют о том, что ты приобрел одежду спримесью синтетики, отстал от современных веяний. В наши дни люди увлекаютсявсем естественным: дома из бруса, подушки, набитые шелухой, еда безконсервантов. А во внешности: легкая небритость, взлохмаченные волосы, мятыерубашки…

Но лично мне очень некомфортно щеголять в пиджаке, которыйпохож на половую тряпку.

Я вышел в коридор и позвал:

– Тася.

– Чего? – высунулась из кухни домработница.

– Сделай одолжение, приведи в порядок мой пиджак.

– Почистить надо или пуговицу пришить? – задала,как всегда, дурацкий вопрос Тася.

Обычно я спокойно реагирую на ее «выступления». Тася живет сНиколеттой очень много лет, уж не помню сколько. Во всяком случае, когда япоявился на свет, она уже работала у маменьки. Сами понимаете, что я привык кТасе и великолепно изучил все ее реакции. Но сегодня отчего-то ее идиотизмначал меня злить.

– Возьми утюг, – сухо сказал я.

– Зачем? – уставилась на меня Тася.

– Чтобы сварить суп, – процедил я сквозь зубы.

– Суп? – изумилась домработница. – Ваняша,ты, похоже, перегрелся на солнце. Вона жарища какая стоит! Бульон на мясегоношат! Утюг! Может, ты в кроватку ляжешь?

– Это была шутка, – объяснил я, – утюгомгладят! Немедленно займись пиджаком.

– Чего?

– Не видишь, какой он мятый!

– Сейчас так носят, лен не распрямить, – протянулаТася.

У меня потемнело в глазах. Чтобы окончательно нерассвирепеть, я попытался заняться аутотренингом. Спокойствие, Иван Павлович,только спокойствие. Тася никогда ничего не делает сразу. Домработница всегдасначала пытается избавиться от навязываемого дела. Если сунуть ей грязныеботинки, то непременно услышишь в ответ:

– И чего их чистить? На улице дождик льет! Опятьиспачкаются.

Если возмущенно спросить: «Послушай, когда ты из-под кроватипыль выгребала? – то тут же узнаешь про все Тасины болячки: радикулит,высокое давление, головную боль, насморк и кашель, обрушившиеся на нее разом.Тасе нужно как минимум восемь раз напоминать о необходимости почистить столовоесеребро. Не нервничай, Иван Павлович, начни сначала. Ну-ка, дорогой, протянилентяйке пиджак и тоном, не допускающим возражений, заявил:

– Немедленно погладь, да смотри, чтобы ни одной, дажекрохотной складочки на вещи не осталось.

И вообще, тот, кто хорошо знаком со мной, великолепно знает:я никогда не повышаю голоса на женщин, даже если они глупы, ленивы…

Неожиданно волна злобы накрыла меня с головой, рукизатряслись, перед глазами замелькали радужные круги, телу стало жарко. Горячаяволна достигла головы, рот мой сам собой раскрылся, и из него полились такиеслова, что напечатать их не представляется возможным даже в наше весьмараскованное время. Если честно, я и сам не подозревал, что владею ненормативнойлексикой столь виртуозно. Нецензурная брань сыпалась из меня горохом,некоторыми перлами мог бы гордиться вечно пьяный маргинал, проводящий жизнь впридорожной канаве.

Испугавшись самого себя, я попытался захлопнуть рот, но тутмой взгляд упал на правую руку Таси. Она сжимала пульт от телевизора.Домработница, очевидно, только что пила кофе, наслаждаясь одной из дурацкихутренних передач.

Вихрь злобы закрутил меня с новой силой. Я сделал шагвперед, выхватил у Таси пульт дистанционного управления и швырнул его о пол.Осколки пластмассы разлетелись веером вокруг, две батарейки покатились к ногамдомработницы.

Тася сначала присела, потом ойкнула, выхватила у меня пиджаки скрылась, как тень в солнечный полдень.

Я внезапно затрясся, словно озябший щенок, и рухнул на стул.Ног я не чувствовал, голова кружилась, к горлу подступала тошнота, спинупокрывал липкий пот. Потом на смену холоду пришел жар, я почувствовал, каккровь прилила к щекам. Боже! Это ужасно! С какой стати я наорал на пожилуюженщину, свою бывшую няню? Видел бы меня сейчас отец, Павел Подушкин, неустававший внушать сыну:

– Ваняша, интеллигентный человек вежливее всегоразговаривает с прислугой. Только хам способен вопить на человека,зарабатывающего на жизнь мытьем полов.

Мне стало совсем плохо. Память услужливо подсунула очередноевоспоминание.

Вот я, маленький, наказанный Николеттой за какую-то невиннуюшалость, тихо сижу в своей комнате. Мне грустно, потому что вздорная маменькалишила сына любимого лакомства – пирожного с заварным кремом. Жизнь кажетсяужасной, и, чтобы хоть чем-то порадовать себя, я вытащил с полки много разчитанную книгу про пиратов. В конце концов, она лучше эклера. И тут дверьтихонько распахивается, появляется Тася с тарелочкой.

– Слышь, Ваняша, – говорит няня, – слопай-каты мое пирожное! Живенько!

– Меня наказали, – напоминаю я Тасе.

– И чего? – упирает она руки в крутые бока. –Запретили есть твой эклер, а мой-то можно! Никто ничего и не узнает. СтанетНиколетта пирожные на блюде пересчитывать – одно и останется, твое. Скушай,ангел, выручи няню, меня от заварного крема пучит!

А вот летняя ночь в Переделкине. Над нашей дачей грохочетгром, и мне делается дико страшно, сейчас молния попадет прямехонько вдеревянный дом, а тот развалится на бревна. С громким визгом я несусь в спальнюк родителям и натыкаюсь на крепко запертую дверь.

– Немедленно иди в свою кровать, – слышится из-застворки сердитый голос Николетты, – такой большой мальчик, а трус!

Громко плача, я кидаюсь в каморку, где спит Тася, влезаю кней на лежанку. Няня садится, на ее голове топорщатся железные бигуди, онаоблачена в фланелевый мешок, именуемый ночной сорочкой.

– Испугался? – спрашивает Тася.

– Да, – рыдаю я, – сейчас меня молнией убьет,как Мартина! Из книжки! Там мальчика гроза настигла-а-а.

– Ой беда, – бормочет Тася, откидываяодеяло, – а ну лезь сюда.

Я ныряю под пуховую перину, слишком жаркую даже дляпрохладного подмосковного лета, и прижимаюсь к Тасе. Няня пахнет детским мыломи ванилином.