меня рев. Он напугал меня самого: я не узнал себя. Не узнал своего голоса. Забыть это было невозможно.

Холодная, неподвижная грудь под моей рукой.

Синий свет.

Лицо санитара, который говорит, что Закари сломал себе шею.

Голубые глаза, которые смотрят на меня через стекло автомобиля.

– Уже поздно, mji hijo [11]. – Нежные пальцы погладили меня по щеке. – Пойдем. Чтобы не опоздать на самолет.

Подняв глаза, я взглянул в знакомое лицо матери. Темные круги под глазами, а у уголков рта – морщины, которых я прежде никогда не видел. Ее простое черное платье колыхалось в порывах теплого ветра вокруг ее ног.

Я кивнул и снова потянул за галстук. Эта чертова удавка так и норовила вдавить мне адамово яблоко в горло.

– Еще минуту, мам. Я хочу… Я должен…

Но ни чего я хочу, ни что я должен сделать, я не знал. Попрощаться с Закари? Простить его? Простить самого себя? Разозлиться из-за того, что человек, которого я едва знал, теперь лежит в земле с остановившимся сердцем и гниет?

– Не терзай себя, сынок, – тихо сказала мама, словно угадав мои мысли. Она подошла ко мне, нежными пальцами развязала узел на моей шее и забрала ненавистный галстук. – Пусть тебе выпало не так много времени с отцом, но таковы планы Всевышнего.

– Плевать я хотел на его планы! – вырвалось у меня, и мама тут же нахмурилась.

– Сынок, так нельзя говорить.

– Плевать я хотел! Это не Всевышний его прикончил! Закари умер, потому что, мать его, сломал себе шею! Он умер просто так! Ни за что!

Мама распрямила плечи.

– Жизнь принцессы – это не ничто, Кингсли, – сказала она так строго, что я сдержался от следующего едкого комментария, только руки сжал в кулаки, да так крепко, что кости хрустнули.

– Эта девчонка… – начал я, как вдруг услышал свое имя.

– Кингсли?

Я застыл на месте.

Мама обернулась. Ее лицо сделалось еще печальнее, и все-таки она улыбнулась.

– Принцесса, – сказала она и сделала реверанс настолько естественно, как будто всю жизнь только этим и занималась.

Я выдохнул. Во рту снова появился вкус крови, и ощущение холодной пустоты под пальцами – там, где должно было быть бьющееся сердце. Я снова увидел перед собой глаза Евы, они опять смотрели на меня в ужасе. Такие же невыразительные и серые, как асфальт под нашими ногами.

– Извините, что беспокою, мисс Старр. Я просто хотела поговорить с Кингсли минутку, – тихо сказала она.

Мама вопросительно взглянула на меня. Я стиснул зубы и покачал головой.

– No quiero verla [12], – сказал я по-испански.

Мама цокнула языком.

– Конечно, принцесса. А я пока пойду в такси. И если этот осел еще хоть раз на нас бибикнет, засуну ему этот клаксон…

– Мам! – прошипел я, но она только бросила на меня строгий взгляд.

– Sоlо un cobarde no quiere ver, mi hijo [13], – сказала она.

И, одарив принцессу теплой улыбкой, прошептала ей что-то на ухо. Что именно, я не расслышал. Да и не хотел я этого слышать. Я снова взглянул на гроб в земле. Черный лак. Зеленая трава. Голубое небо.

– Привет. – Шепот, не более чем дуновение ветра.

Она подошла ко мне так близко, что можно было коснуться друг друга. Но мы этого не сделали. Я глубоко вздохнул – воздуха по-прежнему не хватало. Как будто галстук до сих пор сдавливал мне шею. Мы стояли и молчали. Птица опять завела свою песню, и у меня руки чесались запульнуть в нее чем-нибудь и прогнать подальше. Прядь черных волос коснулась меня. Не моих волос. Ее. Вопреки своему желанию, я проследил взгляом за прядью к ее обладательнице. Принцесса выглядела бледной. Маленькой. Хрупкой. Но ее взгляд был ясным и светлым. Наши глаза встретились, и у меня моментально пересохло во рту.

– Кингсли, я знаю, что тебе очень больно. Но я хочу – пока ты еще здесь, пока ты еще не сел в самолет, а я знаю, что после этого я тебя уже никогда не увижу – я хочу еще раз сказать тебе, что бесконечно сожалею обо всем, что произошло. И… И что я все равно благодарна за то, что мне довелось познакомиться с тобой. Уверена, сейчас ты так не считаешь, и не знаю, считал ли когда-либо. Но я… я…

У нее на глазах выступили слезы. И я видел, как сильно она старается держать себя в руках и не расплакаться. Ее взгляд опустился к гробу.

– Мне так жаль. Закари столько лет заботился обо мне. Он всегда был рядом. Почти как моя тень.

– А со мной он рядом никогда не был, – хрипло выдавил я.

Она вздрогнула и подняла глаза. По ее щеке скатилась слеза.

– Ч‑что?

Шея у меня затекла и уже начинала болеть, но я все равно снова посмотрел вниз, в могилу. Когда я заговорил, голос мой зазвучал как-то глухо.

– Его никогда не было рядом. Он был рядом с тобой, он жил для тебя и твоей семьи, а теперь вот и умер за тебя.

Я повернулся и взглянул на Еву. В черном платье, бледная, она и правда была похожа на Белоснежку. Услышав мои слова, она стала еще белее.

– Это свидание… – начала она, но я перебил ее, пока комок у меня в груди не забился по новой.

Я бы, наверное, не выдержал, если бы что-то сейчас почувствовал. Что-то кроме ярости и злости, в которых я был зажат, как в тисках.

– Это была моя идея, – сказал я. – Ты ни в чем не виновата. Как бы мне ни хотелось ненавидеть тебя, Эванджелина.

Она вздрогнула, и ее пальцы зарылись в складки платья.

– Неужели ты этого хочешь? Ненавидеть меня? – спросила она дрожащим голосом, и все внутри меня сжалось.

Тело мое выгнулось, потянулось.

К ней.

Нет.

Я глубоко вздохнул. Что ответить на ее вопрос, я не знал.

– Я просчитался, – наконец тихо сказал я. – Не сообразил, не понял, недооценил ситуацию. Я ненавижу самого себя больше всего на свете, но на тебя смотреть не могу. Пожалуйста, прости меня.

Порыв ветра дернул подол ее юбки, и Ева задрожала. Через некоторое время она кивнула. Медленно. В ее глазах появилась твердость, которой до этого не было. Обратив их сияющую синеву в серую муть.

– Ты улетаешь обратно в Нью-Йорк? – спросила она.

Я отвернулся. Запрокинул голову и глубоко вздохнул.

– Нет. В Майами.

– Почему?

Я услышал удивление в ее голосе, и вдруг мне захотелось сделать вид, что я не услышал вопрос, и просто уйти.