Эми сбросила одеяло. Ноги голые. Одета в больничную рубаху, нет даже белья. Эми сняла с пальца прищепку, и монитор зашелся в тревожном писке. Она наугад принялась нажимать на кнопки, спеша оборвать пронзительное верещание. Наконец повернула какую-то ручку, и звук стих.

Она осторожно слезла с койки, поискала одежду. Нашла в ванной комнате на тумбочке – вещи лежали аккуратно сложенной стопкой. Дочь постаралась. Эми оделась с поспешностью, на какую было способно ее немощное тело. Огляделась в поисках сумочки. Перерыла шкаф, тумбочку, заглянула даже под кровать, однако сумки нигде не было. А без нее она не может уйти.

Эми выглянула в коридор, направилась к сестринскому посту. В небольшой нише у окна стояла Лейн, смотрела в серое небо. Снова шел снег. Эми свернула к ней.

– Мама! Вы проснулись! Но что вы здесь делаете? – испуганно затараторила Лейн.

– Где моя сумка? – спросила Эми, стараясь говорить спокойно и буднично.

– Сумка? – повторила Лейн, будто не знала этого слова.

– Мне нужна сумка, чтобы уйти.

– Мама, но вам нельзя. Присядьте-ка здесь. – Лейн усадила Эми в кресло. – Ваша сумка у меня. Вот она. – Лейн порылась в груде пальто на соседнем стуле, выудила и протянула ей сумочку.

Эми прижала ее к груди и посмотрела на Лейн, не зная, как объяснить попонятнее. Мимо прошла медсестра, и Эми чуть приосанилась, будто прямая спина – свидетельство здоровья. Когда медсестра удалилась на достаточное расстояние, Эми чуть подалась к Лейн:

– Мне нужно вернуться к статуе. Дети меня не поймут, но ты, может, и поймешь.

Вид у Лейн был скептический, но она придвинулась к Эми.

– Мне осталось недолго. Я уже давно знаю, что сердце не в порядке.

Лейн нахмурилась:

– И как давно знаете?

– Это не важно. Важно только то, что больше я не приеду в Сеул. Это мой последний шанс ее разыскать.

– Нет, это очень важно! – почти выкрикнула Лейн и оглядела коридор, явно выискивая Джун Хви. – Вы должны сказать детям. Сколько вам отвели? – Лейн вдруг остановилась и напряженно вгляделась в лицо Эми. – Вам нельзя умирать. Рано. Вы нужны дочери.

– Моя дочь – взрослая женщина. Она добилась успеха и прочно стоит на ногах. – Эми взяла Лейн за руку. – И у нее есть ты.

Лейн явно не знала, что сказать.

– Мне надо закончить то, ради чего я приехала.

– И что это?

– Я должна увидеть сестру.

Лейн молчала, отвернувшись к окну. Пасмурный свет серостью обливал ее бледную кожу.

– Джун Хви не поймет, – наконец сказала Лейн.

– Я знаю, поэтому и хочу уйти, пока ее тут нет.

– Нет, – Лейн покачала головой, – она не поймет, почему вы не рассказали ей о сестре. – Лейн перевела на нее укоризненный взгляд. – Вы приезжаете на демонстрации три года кряду, а нам с Джун Хви так ничего и не сказали… Надо было сказать, что ищете сестру.

Эми рассматривала линолеум. У нее не было времени спорить с Лейн, сыном и дочерью. Нет времени торчать в больнице. Она может из нее и не выйти.

– Я всю жизнь молчала о сестре. Не знала, как рассказать Джун Хви. И не только ей, а хоть кому-то вообще…

– Нам можно было рассказать все что угодно – и о родных, и о прошлом, а Джун Хви, я знаю это точно, все поняла бы. Тем более такое. И мы бы помогли с поисками.

– Сомневаюсь, что так, – пробормотала Эми.

– Именно так. Я ее знаю.

Пепельные волосы Лейн небрежно собраны в хвост. Выбившиеся пряди куцей львиной гривой торчат во все стороны. Эми разглядывала эту необычную женщину, которая, похоже, знала ее дочь гораздо лучше, чем мать. Возможно, она не рассказала детям о том, что случилось с их тетей, потому что ей самой не хотелось верить в такую правду. Не хотелось думать, что это из-за ее молчания тогда на берегу сестру угнали в сексуальное рабство. Угрызения совести с детства запечатали ей рот. Но дальше скрывать правду невозможно. В груди наливалась силой тупая боль.

– Некогда объяснять, не сейчас. Но я обещаю рассказать. Передай ей, что я все объясню, когда вернусь.

– Сами передайте, – ответила Лейн, глядя за ее плечо.

Эми оглянулась. Джун Хви яростно размахивала руками, что-то выговаривая медсестре. Эми наблюдала за этой сценой, будто действие разворачивалось на телеэкране. Джун Хви перешла на крик. Тут подоспел и сын Эми, лицо рассерженное, весь какой-то встопорщенный. Эми поняла, что улизнуть тайком не удалось. Придется уламывать детей ее отпустить, как будто она сама дитя малое и нуждается в разрешении.

Монголия, лето 1943

Гроза, редкая в этих краях гостья, прошла, и небесная синева разлилась над головой бескрайним невозмутимым озером. Хана задержала дыхание, представив, как опускается на морское дно. Стук копыт подобен сердцебиению, что отдается в ушах, когда погружаешься на глубину. Закрыв глаза и не дыша, она могла перенестись куда угодно. Они уже шли две ночи, порой лошадь замедляла шаг, но ни разу не остановилась по своей воле. Моримото то ехал верхом, то шел пешком, чтобы животное отдыхало. Они задержались у реки, чтобы напиться и передохнуть, но с тех пор прошло больше дня. Плечо все еще болело, и боль мешала воспринимать время.

Солнце клонилось к закату. Седло натирало, распухшее лицо и окровавленные ступни горели, но все отступало, когда Хана погружалась в себя. В глубинах сознания она избавлялась от боли. Тело скользило сквозь океан. Ноги с силой работали против течения – с силой, на которую Хана некогда полагалась, чтобы прокормить семью. Она находилась в милях от лазоревой глади, почти у самого дна, когда лошадь вдруг фыркнула. Хана открыла глаза. На горизонте виднелась какая-то постройка, возле нее угадывалось движение.

Хана не сводила глаз со строения, которое понемногу увеличивалось в размерах. Издалека показавшись вытянутым прямоугольником, здание округлилось, и стало ясно, что крыша куполом. Моримото сообщил, что они в Монголии. Издали им махали четверо людей в цветастых одеяниях, тут же с лаем нарезал круги похожий на волка пес. Хана не сразу поняла, что собака привязана к шесту. Огромный зверь яростно зарычал, когда лошадь оказалась рядом. Один из мужчин топнул на пса, крикнул ему что-то на непонятном языке, и пес покорно лег на землю, вывалил язык. Мужчины приветствовали Моримото как старого приятеля. На Хану никто не смотрел. Юноша, на вид ровесник Ханы, а то и чуть младше, взял лошадь под уздцы и подождал, пока Моримото поможет Хане слезть. Затем отвел лошадь в загон к нескольким пони и буйволице.

Оказавшись на земле, Хана наконец почувствовала на себе взгляды, хозяева оценивали гостью: измученная, одета в отрепья, лицо избито, руки стягивает веревка. Ладонь Моримото по-хозяйски лежала на ее талии, пока он беседовал с кочевниками на их языке. Они понимающе кивали, и Хана подумала, что он продает ее или хуже – передает во временное пользование как плату за его пребывание у них.