тоже не все гладко. Она беспокоится за свою младшую сестренку Сельму в Балтиморе. Джоэль уже знает кое-что о молодой женщине: та стала матерью в семнадцать лет, а отец ребенка так и не женился, хоть и оставался с ней какое-то время… но смылся к своим дружкам-наркоторговцам у Лексингтонского рынка. Сегодня Сельме двадцать четыре года, а ее сыну Тренту семь. Они живут в тесной квартирке в Сандтаун-Винчестере. Сельма работает на полставки кассиршей в соседней лавке. Ее зарплаты едва хватает, чтобы платить за квартиру, и она все время боится, что ее мальчика затянет мир наркотиков.

— Они в долгу как в шелку, — говорит Арета. — Я посылаю ей чек время от времени, но что ты хочешь, я не могу позволить это себе часто, дружище, ты же знаешь, как дорого жилье в Нью-Йорке. Два-три дня назад Сельма позвонила мне и сказала, что с нее довольно. Их квартира разваливается на глазах, и никто не почешется приехать из центра города, чтобы сделать ремонт. У них проблемы с трубами, с проводкой, тараканы, да все наперекосяк! Недавно ночью таракан упал с потолка в комнате Трента, бедный малыш проснулся с воплем, потому что эта тварь запуталась в его волосах… и Сельма совсем слетела с катушек. Утром она звонит в город: «Ради бога, пришлите нам парня из санитарной службы!» Ей говорят: «Ждите». Она весь день проторчала дома, а когда под вечер парень наконец нарисовался, он заявил, что в счет будет входить определенное количество сексуальных услуг. Она послала его ко всем чертям и всю ночь просидела, глядя на тараканов. Вчера она позвонила мне и сказала, что приняла решение. Уж если так унижаться, лучше торговать собой.

Какое-то время — нижняя губа на полистироловой чашке, верхняя губа на крышке — двое друзей молча пьют кофе, и каждому не дает покоя тягостная картина: Джоэлю реальный образ жены, которая лежит в больнице в нескольких кварталах отсюда со свежепромытым от проглоченных ядов желудком, Арете же гипотетический образ младшей сестренки, скатившейся до профессии если не самой древней, то самой печальной на земле, где незнакомцы платят за то, чтобы обволакивать вас своими словами и своими запахами, мучить вас своим голодом и своим гневом, наполнять вас своим полупотомством.

— Принести вам еще что-нибудь? — звучит над ними пронзительный голос официантки в розовой униформе.

И тут, как двойная заря, одна и та же идея вдруг рождается в его и в ее мозгу.

Манхэттен, 2008

Вернувшись с карибского карнавала в Бостоне, ты снова пристаешь к Джоэлю и Лили-Роуз по поводу твоего происхождения. Это сильнее тебя: ты должна любой ценой вскрыть замок их сейфа. Из фактов, запертых в нем, ты с уверенностью знаешь три: во-первых, что Сельма Паркер родилась в Балтиморе 10 апреля 1968 года; затем, что она жила на западе города, точнее, в трущобном квартале Санд-таун-Винчестер, до тех пор, пока крошечная версия тебя не проросла в ее лоне; и, наконец, что ее сестра Арета, медсестра из отделения акушерства больницы Святого Луки на Манхэттене, послужила связующим звеном между ней и твоим отцом.

Этот последний факт — единственный, который ты можешь сунуть им под нос, и ты настаиваешь, чтобы Джоэль дал тебе телефон Ареты. Он поднимает бровь, но в конце концов соглашается.

И все вдруг идет очень быстро.

В лихорадке, дрожа от страха, ты набираешь номер твоей незнакомой тетки.

Арета назначает тебе встречу на завтра, за час до начала ее ночного дежурства.

Разговор выходит нелегким.

— Она спрашивает иногда, как я живу?

Пауза. Потом:

— …Не совсем.

— Не совсем?

— Ну нет, Шейна. По правде сказать, она никогда не спрашивала о тебе. Я понимаю, это, наверно, нелегко признать, но…

Она:

— … Сколько ей сейчас лет, сорок один?

— Точно. Мне скоро пятьдесят, а она на восемь лет моложе меня.

— И… чем она занимается?

— Работает в бакалейной лавке.

— Вот как? Все еще?

— Ага. В «Семь-одиннадцать»[42] в своем квартале.

— Она еще живет в Сандтаун-Винчестере?

— Нет, она теперь на востоке. Живет в Дуглас-Хомс, на углу Иден-северной и Файет-восточной. Ее участок выходит на Файет-восточную. Знаешь, что забавно? На западе она жила на улице Пуласки-северной, а теперь, если идти прямо по Файет-восточной, она переходит в шоссе Пуласки. Забавно, правда?

На несколько секунд у тебя перехватывает дыхание.

— Ты шутишь, — говоришь ты совсем тихо.

— В чем дело?

— Арета, ты хочешь сказать, что моя мать… твоя сестра… я хочу сказать… Сельма… всегда жила на улицах под названием Пуласки?

— Ага, чудно, правда? Но…

— Арета, — говоришь ты, и твое сердце отчаянно колотится, — ты не могла бы… Если тебе не трудно… просто… в каком-то смысле… поговорить с Сельмой, что она скажет насчет визита?

— Ты хочешь сказать… чтобы ты… поехала к ней туда?

— Да.

— Но, моя дорогая, я знаю, что она скажет. Я могу тебе сразу сказать, что она скажет.

Ты смотришь на нее. Тебе не нужно задавать вопрос, на который ей не нужно отвечать.

— Может быть, я могла бы… написать ей письмо?

— Никто больше не пишет писем в наши дни… Во всяком случае, не Сельма.

— Вот как?

— Ну да… Не забывай, что она бросила школу в четырнадцать лет.

— А… я не знала.

— Я единственная из семьи дошла до аттестата.

— О’кей. Но не могла бы я просто… передать ей записку, чтобы… спросить, можно ли мне приехать в Балтимор? Чтобы познакомиться, понимаешь? Я вовсе не думаю о… ссоре. Само собой!

— Да, но зачем, Шейна? Она захочет это узнать.

— Ну, чтобы поговорить немного. Просто… узнать ее, хоть чуть-чуть.

— Мне очень жаль, дорогая, но… ей это совсем не интересно, я уверена. Тебе это, должно быть, странно и даже тяжело, но… подумай. Не можете же вы просто стоять в дверях и таращиться друг на друга!

— Ты можешь показать мне фото?

— …Не вижу, какой тебе с этого прок.

— Прошу тебя.

— Нет, моя дорогая. Мне очень жаль. Мне было бы неприятно это делать.

— Я на нее похожа?

Арета вздыхает.

— Да, — говорит она. — На удивление. Тот же рост, те же размеры, все круглое там, где нужно, как говорили мужчины в старину. Конечно, в последнее время она немного набрала вес — но ты вылитая она в семнадцать лет, почти близняшка.

— Волосы?

— У нее более курчавые.

— Кожа?

— Немного светлее.

— Светлее?

— Ага. Наша мать была светлокожая, а отец черный как сажа. Он африканец. Наверно, ты унаследовала это от него!

— Откуда из Африки?

— Мали.

— Мой дед