Доктор купался в славе, а Франкенштейн, откусивший часть ее, готовился к закрытию сезона.

Интерес к Титову снижался. Черниллко старался выглядеть веселым и бодрым.

– Мы прилично приподнялись, – повторял он без устали, убеждая себя самого. – Надо было устроить аукцион и продать тебя. Логично и красиво, финальный аккорд. Задним умом все крепки.

Лев Анатольевич, вкусивший известности, печалился об автографах, которые у него спрашивали все реже и реже. Он открыл, что графика автографов дается ему куда лучше живописи и доставляет большое эстетическое удовольствие. Он только-только нашел себя, и вот все заканчивается. И еще было ясно, что заработанных денег надолго не хватит. Он может позволить себе маленький угол, где будет некоторое время питаться, но горизонт истирался в пыль, и небо уравнивалось с землей, и оба не радовали.

Титов приготовился паковать чемоданы.

Это были потертые метафорически-метафизические чемоданы, жизненный багаж, для надежности перехваченный бельевыми веревками. Они немного распухли от пожертвований, но не стали новее. Лев Анатольевич, нагой и сирый, печально стоял с ними, наблюдая закат, от которого не ждал ничего хорошего. Своя ноша тянула. Он ощущал себя звездой, навернувшейся с небосклона. Иногда ему вспоминалось высокопарное – о, как упал ты, Утренняя Звезда; намного чаще звучало нечто попроще – «с неба звездочка упала». Единожды воспарив, Лев Анатольевич возвращался. И в небе, и на земле – повсюду был один и тот же Лев Анатольевич, ибо что наверху, то и внизу.

Доктор больше не приходил. Черниллко приходил реже, Франкенштейн не появлялся вообще, и Титов скучал, доживая последние дни среди уродливых подобий и образов.

Он не догадывался, что его новейшая биография напоминает буферный раствор – тягостную фазу преображения, в которой внешне ничего не происходит: и все-то льют, и все-то подливают из кастрюль и мензурок, но ничто не меняется. Так часто случается в жизни: события, не столь давно ее изменявшие к худу или добру, продолжают струиться, однако штиль остается штилем, что совершенно непонятно и раздражает. Возникает иллюзия, когда кажется, будто ранее действенное сделалось бесполезным, и нужно попробовать что-то другое.

А лучше не пробовать, нужно потерпеть.

Лев Анатольевич потерпел, и произошел взрыв. Графическая кривая взбесилась.

Пришла натурщица.

– Это статья, девонька, – задумчиво произнес Франкенштейн, в мыслях уже названивая газетному магнату, чтобы подарить того новым рублем и поздравить с ним же.

– Статья, – одобрительно закивал Черниллко. – Это оно самое и есть – умышленное заражение.

– Какая статья? – закричал обычно молчаливый Лев Анатольевич. У него прорезался голос. – Какая такая статья? Я же не возражаю!

– Это верно, – согласился Франкенштейн.

– Тут будет юридическая тонкость, – заметил Черниллко. – Может быть, его согласие и подействует. Но если суд признает, что он не отвечает за свои поступки и не мог осмыслить происходящего…

– Почему же я не могу осмыслить?..

– Есть понятие о невменяемости… она бывает вызвана, например, умственной отсталостью. Так что у меня опасения.

– Хрен им чего докажешь, – согласился Франкенштейн.

– Я не отсталый, – Титов поджал губы. – Я скажу, что это любовь. Пусть опровергнут. Жены декабристов поехали в Сибирь… а там сифилиса – заповедник.

– Почему же там заповедник?

– Потому. Вот Ленин в Шушенском заразился.

– Шушенское – в Сибири? – Черниллко неуверенно посмотрел на Франкенштейна.

Тот не стал спорить:

– Где-то там. Девонька, – вновь обратился он к натурщице, – зачем вам этот ленинский декабрист? Помимо славы. Подумайте хорошенько. Вы мне годитесь в доченьки, так что доченька. Подумай. У вас еще не все позади, немножечко еще впереди.

Натурщица снисходительно улыбнулась:

– Я хочу быть фотомоделью. И еще он мне нравится.

– Это замечательно, – встрял Черниллко. – Еще одна невменяемость. Никакой статьи.

– Это настойка с ногтями, – пробормотал Титов и вовремя осекся. На его слова не обратили внимания. Он мог еще и не такое сказать.

– И вообще я имею право, – напомнила гостья. – Эта холеная клизма стрижет купоны за дерьмовый укол, а я не при делах. Без меня у вас вообще никакой выставки не было бы. Мне причитается пай.

Она хищно взглянула на Льва Анатольевича, готовая сию секунду нырнуть в лучи его славы.

Черниллко почесал подбородок.

– Придется составить бумагу. Пригласим нотариуса, пусть зафиксирует согласие сторон. Иначе если не засудят, то замучают.

– Вы не возражаете против видео? – осведомился Франкенштейн. – Люди любят кинодокументы. Ваш самоотверженный поступок исключительно красив, и сами вы ничего. В этом и заключается ненатужное естественное искусство – красота, спасающая мир. Люди должны увидеть, как она спасает. Я только это и делаю – дарю людям искусственную естественную красоту.

– Да пожалуйста, – ответила та.

– Стопроцентная порнография, – не согласился скульптор. – Очень опасно. Нас посадят на одну скамью с педофилами, некрофилами и черт знает с кем еще.

– Мы запустим квадратик, – сказал Франкенштейн.

– Какой еще квадратик?

– Квадратик. Будет прыгать по фильму и прикрывать красоту. Зрителю нужно оставить пространство для воображения.

– И писк добавить, – подсказал Лев Анатольевич.

– Зачем? – недовольно нахмурился Франкенштейн, тогда как Черниллко, все схватывавший на лету, одобрительно кивал. – Что за писк?

– Ну, как в новостях. Обычное дело. Передают новости, и матерные ругательства заменяют писком. Или это гудок у них такой, или свисток и зуммер.

– Да откуда же взяться ругательствам?

– Я буду, – потупился Титов.

– Да, – подтвердила натурщица. – Из него вылетает на пике.

– Больше из него ничего не вылетает?

Титов пожал плечами.

– Один раз было, очень давно. Мы только поженились.

– Трогательно, – заметил Черниллко. – Хорошо бы подгадать. Буйство жизни, торжество над тленом.

– Тлен – это ипостась жизни, – закипятился Франкенштейн. – Вроде бы нормальный человек, а туда же. Глаза зашорены, как у гламурного обозревателя.

Разгорелся обычный в художественных кругах спор. Натурщица метала в Титова голодные взгляды, из чего тот заключил, что в его ногтях не меньше силы, чем в оленьих рогах, из которых готовят общеукрепляющие лекарства.

Ворожея пришла, когда Лев Анатольевич потеснил в общественном сознании национальные развлекательные телепрограммы. Улицы расцвели тревожной и сладкой весной, но она приехала в белой шубе нараспашку; вывалилась из богатой машины и важно проследовала в галерею, обещая всем видом тысячу и одну ночь; ночи побитыми псами плелись за ней следом.