На сей раз он попал в точку.

Едва распахнулись двери галереи, компания папарацци столпилась перед скорбной композицией «Без семьи», защелкала фотоаппаратами. Черниллко стоял в стороне и посасывал трубку, ядовито улыбаясь. Франкенштейн маячил позади репортеров, выпятив широкую грудь с пышным бантом и широко расставив короткие ножки. Нефритовый стебель Льва Анатольевича пребывал в состоянии пониженной боеготовности, так что фотографы подбирались вплотную; Титов и сам оказался фоном, тогда как аффект – основной фигурой, что создавало гештальт в квадрате; его душевное состояние, отражавшееся на лице, представало второстепенным и виделось не то причиной, не то следствием, то есть будущим или прошлым; аффект же был ускользающим настоящим, и его спешили запечатлеть.

– Гадость, – громко сказал кто-то.

Франкенштейн расцвел.

Титов, огорченный и плохо соображающий, встал и прикрылся фотоснимком; посетители пришли в недовольство: экспонату заказано вольничать. Черниллко подошел, взял Титова за плечо и бережно усадил на место.

…Когда первая волна схлынула, а вторая так и не накатила, Франкенштейн закрыл галерею на обед, и Лев Анатольевич ел и пил.

– После обеда начнется, – потирал руки хозяин.

И не ошибся: началось.

О скандальной затее вскоре узнали все, кого это касалось.

Первой, сама не зная зачем, приехала пожарная инспекция. Она покрутилась, сама собой поражаясь, и быстро отчалила. Следом пожаловала инспекция санитарная.

– Что это здесь такое? – главарь этой шайки начал изумляться еще на улице, еще ничего не повидав.

Лев Анатольевич в это время ходил и разминался, делал зарядку. Случайных посетителей не было, и ему позволили сойти с места. Он пообедал.

– Сифилис, – с достоинством ответил Франкенштейн. – Первичный аффект.

– Ну так я вас закрою, – удовлетворенно кивнул инспектор. – А вашего развратника посажу в больницу для творческих, одаренных людей.

Лицо Франкенштейна налилось кровью. Черниллко быстро выступил вперед.

Он свернул кукиш, но показал его очень быстро и сразу спрятал руку в карман.

– Не получится, – выпалил он. – Не имеете права. Нету больше такой статьи.

– Вам законы напомнить? – ощерился душитель свобод. – Вы знаете, что бывает за умышленное заражение?

– А кого же он заражает? – недоуменно вопросил скульптор. – Этот шедевр не передается по воздуху. И даже при рукопожатии. Да вы на него посмотрите – кому захочется от него заразиться?

Инспектор пришел в замешательство. Действительно: никто и никого не заражал.

– Посмотрим, – пробормотал он с ненавистью и вышел из галереи.

Титов между тем перешел к приседаниям.

– Если хочешь быть здоров – закаляйся, – одобрительно протрубил Франкенштейн. В этот момент в галерею вошли случайные искусстволюбы, и Лев Анатольевич, схватив пояснительную фотографию, поспешно сел на место.

Санитарный инспектор не вернулся.

Вместо него прибыл серьезный человек, содержатель крупного газетного холдинга. Это был грузный седогривый лев, исполненный очей, по совместительству – орел небесный, ибо слыл уроженцем кавказских гор. Но может быть, то были долины. Он мог позволить себе одеваться на манер шикарного папика, однако предпочитал джинсовую простоту; лев молодился и рыкал, раскрывая золотозубую пасть; из выреза футболки топорщилась грудная грива. Матерно рыкая, засоряя мир идеальных форм похабными умопостроениями и предчувствием простатита, лев остановился перед Львом Анатольевичем и пренебрежительно скривился. Он поковырялся в мохнатом ухе, и Франкенштейн подошел ближе.

– Ну и в чем тут цимес? – осведомился магнат.

– Да цимес там же, где у твоих ален и филиппов, беременных от пришельца третьим разводом, – отозвался Франкенштейн. – Дело верное. Для первой полосы.

Лев покрутил башкой.

– Я многое могу, но даже я не сумею повесить это на первую полосу. В цвете.

Тот пожал плечами:

– Заретушируй. Читатели еще сильнее возбудятся.

Магнат пощелкал пальцами:

– А драма где?

– Тебе мало драмы?

Они приятельствовали давно; магнат сколотил состояние на расчленителях и бракосочетаниях порнозвезд. Его стараниями маленькая галерея Франкенштейна со всем ее эксклюзивным ливером распухала до размеров Лувра, а уж по значимости для общественного мнения превосходила последний десятикратно.

Они беседовали, не замечая присутствия Льва Анатольевича. Черниллко скромно молчал, всегда готовый генерировать идеи и ждавший, когда его пригласят.

– А нос у него скоро провалится? – задумчиво спросил издатель. – А мозги потекут? Общественность хочет интриги.

– Да ты посмотри на его нос! – Франкенштейн схватил Титова за уши и повернул к магнату лицом. – Куда ему дальше проваливаться?

– Ну так это он такой уродился. Ведь правда? – обратился магнат к экспонату.

Лев Анатольевич был вынужден кивнуть.

– Не пишите, что уродился, – вмешался Черниллко. – Оставьте читателям пространство для воображения. Читатель сам додумает интригу – не в этом ли задача литературы? И вообще искусства. Про Черный Квадрат додумали, чего и не было. А не было ничего.

Магнат с интересом посмотрел на скульптора.

– Вы еще будете мне разъяснять задачи литературы, – пробурчал он. – Хорошо, я поставлю на первую полосу.

Газета вышла, и загудел резонанс.

Лев Анатольевич сердито перечитывал заголовок: «Мутант-сифилитик идет с молотка».

– Почему же мутант? – возмутился он.

Черниллко восторженно аплодировал и смеялся; результат начинал превосходить его ожидания.

– Там все мутанты, особенно которые с эстрады… Не замечал? Мы их подвинули, дружище. Теперь застолбим авторские права и настрижем процентов с сувениров. Матрешки начнутся, игрушки, маечки, кепочки…

Посетителей заметно прибавилось. Очередей не было, зато приходили сплошь важные люди, хорошо знавшие, чего хотят. Газетный магнат, оприходовав сенсацию, мгновенно забыл о Льве Анатольевиче. Он относился к сенсациям, как относятся к придорожным труженицам тыла и переда. Он разрядил обойму и пошустрил себе дальше вразвалочку. Но камень – он же семя – был брошен, и круги разошлись – они же разветвились ростки, сплетаясь в плющ.

Явилось радио, столкнувшееся в дверях с телевидением. Они долго препирались, не уступая очереди.

Титову дали слово. Вернее, взяли его у него.

– Так, это все неинтересно, – нетерпеливо констатировал репортер, когда Лев Анатольевич замолчал. – Ваши рассуждения об искусстве очень содержательны, но вы берете чересчур высоко. Наша аудитория – люди простые. Расскажите, где и как сильно у вас болит.