Лев Анатольевич просиял и спешно спустил штаны. Черниллко удивленно выкрикнул:

– И как тебя раньше не выгнали?

– Что такое? – оторопел Титов.

– Ничего…

– Ты же сам попросил натуру.

– Ну да… натура и есть, в широком смысле. Комплексная аллегория с проекцией на личность.

Лев Анатольевич покраснел и быстро натянул исподнее. Он обиделся. Черниллко было все равно.

В мастерской горел жестокий электрический свет, гудела безразличная лампа. Серый мартовский рассвет испуганно просачивался сквозь оконное стекло, изобиловавшее потеками и разводами, и умирал на подоконнике.

Черниллко встал, повернулся к Титову спиной, остановился перед окном.

– Франкенштейн готовит выставку, – сказал он, не оборачиваясь.

Лев Анатольевич уныло кивнул. Он завидовал Франкенштейну. Ему все завидовали. Франкенштейн собирал мусор и выставлял его на всеобщее обозрение. Всем недовольным он указывал на покойного Уорхола, добивая покамест живыми последователями и отколовшимися самородками, которые выставляли в манежах и галереях битый ливер, добытый из покойников, демонстративно морили голодом животных, сооружали стереометрические композиции из ведер с нечистотами, укладывались на пол голыми и вообще отличались предельной эксклюзивностью.

Франкенштейна называли сатанистом, чем он был чрезвычайно доволен и ходил гоголем.

Его галерею предали анафеме, и Франкенштейн удивился, ибо ни галерея, ни сам он не были замечены в церковной жизни.

Однажды, когда он устроил выставку под открытым небом, по его душу пригнали бульдозер, стоявший на запасном пути с хрущевских времен; Франкенштейн выгнал водителя из кабины, сел за руль сам и устроил погром, передавив свои работы; потом он что-то сломал в моторе, и бульдозер долго стоял среди руин, преподносимый в качестве нового экспоната.

– Искусство в динамике, – объяснял Франкенштейн прохожим, заключившим экспозицию в любопытствующее кольцо.

Он слыл деспотом и ни с кем не уживался, со всеми ссорился, вел себя нагло. Будучи оборотистым человеком, он сумел захватить все соблазнительные городские площадки, не оставив надежд эпигонам. В своем направлении Франкенштейн оставался единственной самодостаточной звездой. Никто не пытался составить ему конкуренцию, хотя подражатели выставляли, на первый взгляд, то же самое – черепа, собачье дерьмо, пивные бутылки и семейные трусы. Но Франкенштейна смотрели толпами, а на чужие трусы плевались.

– Я – бренд, – похвалялся Франкенштейн.

…Черниллко подошел к Титову, взял его за плечи и встряхнул.

– Мы пойдем к Франкенштейну, – объявил он, равномерно светясь от восторга.

Франкенштейн сидел в поганом шалмане и ел чебуреки.

Он был огромный, а чебуреки маленькие, они не издавали ни звука, и с них, раздираемых фарфоровыми зубами, только капало в ущербную тарелочку.

Галерея Франкенштейна находилась в двух шагах; официально там раскинулось что-то другое и был охранник, но в городе это строение-помещение знали как галерею, где вернисаж, скандал, дерзновение и прочее. Охранник и направил Титова с Черниллко в тошниловку, где Франкенштейн устроил себе обед.

Черниллко распустил студентов – своих и Титовых, – сгонял домой за одеждой. То, что он приволок, оказалось коротко и широко, но выбирать не пришлось. Лев Анатольевич осваивался в новом качестве побирушки, обязанного всем и ненавидящего за это всех.

Перед уходом наскоро поздравили бледных художественных женщин. Те уже выпили, но товарищи отбились легко.

– Мы вернемся, – пообещал Черниллко, – и зададим жару.

Скульптор не шутил. Это так рассмешило женщин, что заменило подарки.

…Франкенштейн встретил гостей дружелюбно. Едока чебуреков, кстати заметить, звали иначе, но прозвище прилипло к нему по роду деятельности. Многие путают доктора Франкенштейна с его творением, но ко всеобщему удобству едок сочетал в себе признаки того и другого. Он напоминал горного тролля из тех исполинов, что в перспективе нетрудно принять за горную вершину, прикрытую шапочкой снега; в последние мгновения жизни альпинист открывал, что снег – седина, а его ледоруб зацепился за нижнее веко чудовища и причиняет тому некоторое неудобство.

Дальше разевался хищный рот и все такое.

Люди, не чуждые ханжества, старались держаться подальше от Франкенштейна. Водиться с ним считалось дурным тоном. Подать ему руку в светских кругах было тем же, чем в уголовном мире считается «зашквариться», обнявшись с чушкарем или петухом. Ортодоксальные круги, явственно улавливая запах крови благодаря обонятельным галлюцинациям, обвиняли Франкенштейна в иудо-каннибализме и жаловались на мистическое закалывание свиньи в его галерее.

Выдумщик Франкенштейн, тем не менее, с удовольствием и непредсказуемым образом общался со всеми подряд: умел расцеловать с первых секунд знакомства, а еще раньше – ударить в морду.

– Видели каталог экспозиции Деттмера? – спросил он у коллег вместо приветствия, едва те присели за столик. – Брайан Деттмер. Он снова стрижет креатив из книг.

Черниллко покачал головой:

– Нет, не видели. У нас…

Франкенштейн ловко поймал струйку бульона и продолжил, не слушая:

– Особенно хороши анатомические атласы. Произвольная нарезка из иллюстраций, вставленная в переплет. Малевичи могут сосать.

Лев Анатольевич невидящим взором смотрел в окно, за которым одинокая аварийная машина что-то удила хоботом в люке.

– Мы к тебе по делу, – не уступал Черниллко. – Ты хочешь эксклюзивного креатива? Он у тебя будет.

– Ну? – Франкенштейн начал есть с ироническим недоверием.

– Живой экспонат.

– Было сто раз, – махнул чебуреком тот. Чебурек смахивал на распухшее слоновье ухо.

– Такого не было. Экспонатом будет Лева.

– Сосите, ребята, – Франкенштейн утратил интерес к беседе.

– Лева, скажи ему, – озлился Черниллко.

– У меня сифилис, – объяснил Титов. – Люес примария. Первичный аффект.

– Рад за тебя, – сумрачно отозвался креативный Франкенштейн.

– Краски прямо переливаются, – заметил скульптор. – Напряженная работа природы. Представляешь, какая выстроится очередь?

Тот молчал и с интересом доедал свою дрянь.

– Понятно, – сказал Черниллко, вставая. – Мы пойдем к новым передвижникам.

– Пускай сосут, – предложил Франкенштейн.

– За отдельную плату. По цене детского билета. Пошли отсюда, Лева.

– Стойте, – сказал Франкенштейн.

В галерее было пустынно, голые стены. Никакой мебели, кроме стремянки в углу; ступени заляпаны белой краской. С потолка свисал короткий оголенный провод без лампочки; он внимательно следил за людьми в надежде, что кто-то за него возьмется и жизнь будет прожита не зря.