чёрт возьми, он сейчас всё это ненавидел! Ненавидел Кирельо! Ненавидел его безмолвных прихвостней! Ненавидел этот проклятый орден! Ненавидел себя, за то, что пытаясь спасти Франциско от плахи, он только и смог, что оттянуть неизбежное, заставляя его снова и снова проходить через все круги Ада!

— Не стоит так нервничать, — хлопнул Франциско по коленям, вставая с кровати, — не хватало, чтобы ещё и тебя вместе со мной отправили.

— А ты бы не улыбался так беззаботно! — вызверился на него Хавьер, прекрасно понимая через, что ему с минуты на минуту придётся пройти. — Ещё пара таких издевательств и ты можешь стать калекой.

— Не бойся, не стану. Разве увечья — не первый признак преданности Господу? К тому же, порой мне кажется, что им просто нравится видеть меня обнаженным.

— Вроде взрослый мужик, а шуточки как у мальчишки незрелого! — чуть ли не заскулил Хавьер, чувствуя себя совершенно беспомощным.

— Не переживай старик, — краешками губ улыбнулся Франциско, взяв его за плечо. — Всё со мной будет хорошо.

Ничего не сказав, Хавьер сжал сухими пальцами его руку, не находя в себе силы обернуться. Не находя храбрости заглянуть ему в глаза.

Горько, противно, мерзко! От своего бессилия, хотелось выть волком, карабкаясь на потолок!

Не успел Франциско выйти в коридор, как тут же оказался взятым под стражу. Солдаты не хватали его, как того полагали правила, но их присутствие как никогда давило на него, показывая всю серьёзность положения.

Сопровождая Франциско в подвал, они в полном молчании пересекли стометровый метровый коридор кафедрального собора, с каждым разом уходя всё дальше и дальше от солнечного света.

Дверь подвала открылась, и из темноты в нос тут же ударил резкий запах сырости и плесени, а ещё мочи и гнили. Мрачные покои так и озаряли входящих своим мертвым гостеприимством. Зайдя, он помимо воли повернулся к вбитым в камень кандалам, беззвучно висевшим всего в метре от него.

Поглотив далеко не одну жизнь, сейчас эти серые стены готовились забрать очередную жертву, утаскивая в своих крепких и мерзких тисках до самого Ада. От них исходило необычное ощущение воплей. Целый хор, состоящий из бесконечных стонов и плача покойников, чьи истязания навсегда остались в этом месте, забившись в сотнях трещин, отпечатавшись в каждой из тысяч пятен крови.

Появлялось странное ощущение безысходного конца, ужас от которого насмешливо подбирался со спины, начиная медленно водить своим холодным языком прямо по коже. Скручивался в безобразный клубок кожных обрывков и неторопливо полз прямо к соседней стене, словно уже за ней была Преисподняя. Словно та в любой момент могла отворить для тебя свои врата в этот самый момент.

И в этой мрачной мгле, в медном свете факелов, виднелись четыре фигуры в тёмных рясах.

Как и полагала процедура, его уже ждал Гренуй Фируа со своим личным помощником. Секретарь, должный засвидетельствовать и записать всё, что будет с ним проходить, а священник, удостовериться правильность проведения всех религиозных аспектов.

Повеяло сильным запахом железа, от которого во рту стало кисло. Опущенный взгляд сразу упал на огромный стол, поверх которого лежало немыслимое количество всевозможных приспособлений.

Ни что в этой камере не могло заставить его сердце забиться чаще кроме них, ни "Нюрнбергская дева", ни гаррота, ни жаровня, ни колышущиеся возле неё крюки, ни даже гильотина.

Куда больше, его страшили наточенные ножи, заострённые пилы, «вилки еретика», «швейные ловушки», «испанский сапог», железный башмак, хлысты, клейматоры, ошейники, клещи и, более всего, тиски.

Именно с этими инструментами ему приходилось встречаться куда чаще обычного.

Подведя его прямо к инквизитору, солдаты отошли к двери, составляя дополнительную охрану процессии, на случай если Франциско окажется не человеком.

— Несмотря на то, что с процедурой вы уже не знакомы, — величало, подал голос Гренуй, стараясь смотреть на него сверху вниз, — я всё равно должен предложить её озвучить.

— Не стоит господин Фируа, я прекрасно помню весь её порядок, — безучастно проговорил Франциско, избавляясь от рубашки, а после и от всего остального.

Полное обнажение было необходимо, дабы удостовериться в том, что он не заключал контракт с демоном, и на его теле нет присущей, данному договору, печати.

На этот раз его не стали стричь, обойдясь элементарной проверкой головы, после чего заглянули в рот. Ибо, как гласила булла, последние несколько лет демоны стали оставлять свои метки на внутренних сторонах щек и под языком.

Удостоверившись, что ничего подобного у Франциско нет, ему позволили надеть штаны, после чего началась лёгкая прелюдия к по-настоящему жестокому этапу.

Усадив его на испанское кресло, как следует, пристегнув ноги и руки, начались часовые чтения молитв как при изгнании, по окончании которых его то и дело обливали святой водой, давая поцеловать распятие. Закончив всё это причащением, священник полностью передал его в распоряжение Гренуя Фируа.

Наступила гробовая тишина. В камере больше не произносилось ни слова, а если инквизитор и переговаривался со своим помощником, то это куда больше походило на шипение, нежили на нормальную человеческую речь.

Приняв от молодого человека две серебряные спицы, инквизитор ненадолго поднёс их к огненной чаше. Наблюдая за этим действом, Франциско изо всех сил убеждал себя расслабиться, зная, что будет, если эта проклятая спица зайдёт в напряженную мышцу. Но фантомные воспоминания обо всех предыдущих проверках, держали тело в судорожном напряжении.

— Может, прежде дадите мне омелы? — поднял на него взгляд Франциско, нервно сглатывая прилипшую к небу слюну. — Не думаю, что теперь смогу самостоятельно расслабиться.

— Ситуация не предполагала.

— Ясно, — нервно усмехнулся, запрокидывая голову, пытаясь не обращать внимание на предстоящее.

Сердце бешено заколотилось, но не из-за страха перед болью. Нет, такую боль он испытывал сотни раз, это скорее была паника. Казалось, что в эту минуту все прошлые разы сплелись в один, переродившись в него настоящего.

Он отчётливо помнил, как это было позапрошлой весной в Риме. Как ему пришлось дважды доказывать свою чистоту в Севилье. И, конечно же, свой самый первый раз три года назад в Ватикане, под непосредственным глазом папских служителей.

И вот теперь он здесь. Теперь его праведность снова поддаётся сомнениям и снова, как и тогда, должна выдержать грядущее очищение и омовение. По-настоящему страшно ему было совсем не в первый раз. Тогда — он ещё не знал, что его ждёт, тогда — он просто страдал, но не боялся.

Самым ужасным стало оправдать себя второй раз, именно тогда, когда он уже точно понимал чего ждать и что ему придётся вытерпеть. И почему-то каждые следующий раз