и хворь долой. Денег за это не брала, а только то, что из дома несли: сало, муку, разносолы и прочую снедь. Но не вся ее сила в лечении была, могла и худое сделать, если повод имелся.

Случай, который знал любой деревенский, был полным тому доказательством. Приехали из райцентра как-то чиновники по земельным вопросам, ходили по деревне, мерили огороды, ограды, деревья с кустами считали, скотину по головам и всё на бумагу заносили. У тех, у кого не сходилось по доку́ментам — штрафами пугали, грозили отнять лишнее. Кто похитрее был — сунет им баранью ногу, сала копченого или орехов кедровых, и те вопросов больше не имели. Другие же послушно подписывали талмуды, и охали, мол, чем детей кормить, да что сами есть будем…

Пришел один из чиновников и к Зое Афанасьевне. В полдень. Со слов тети Тани Скворцовой, нашей почтальонши, разносившей в тот день пенсию по деревне, дело было так…

Высокий, с чемоданчиком в одной руке и платочком для вытирания потного лба во второй, в изрядно помятом костюме, при галстуке, с прилизанным наверх чубом, с брезгливым и чуть суетливым видом. От самовара вежливо отказался и перешел сразу «к делу»:

— Ты мне бабка голову не морочь, ограда у тебя на пару добрых метров на улицу заступает. Заборчик то перенести придется!

Старушка посмотрела недобро, покачала головой и ответила:

— Не ты его ставил, сынок, не тебе его и переносить. Лучше бы здоровье поправить, вид у тебя усталый.

На что слуга народа почесал затылок и принялся шарить по бумагам, оформлять нарушение.

Баба Зоя снова покачала головой, встала со стула и тайно положила ему в карман пятикопеечную монету, а сама вышла из дома, чтобы Лорда успокоить.

Чинуша кружку хлебного кваса опрокинул на ход ноги, костюм на рукавах поправил и принялся было идти, а дверей найти не может. В какую комнату избы не пришел бы — везде окна, а за окнами ночь, что чернее земли парчумской. Так и бродил он по хате до позднего вечера из комнаты в комнату, пока не взмолился. Начал биться в истерике, прыгать и визжать так, что пятачок этот из кармана и вывалился. Только после этого перепуганный, со взмокшим лбом и растрепанным чубом, вывалился он из дома Новосёловых, и бежал куда глаза глядят, позабыв свои чиновничьи талмуды. А монетка эта, говорят, раньше прикрывала глаза покойнику.

* * *

Очередь в пекарню сбилась плотнее.

— Кто крайний?! — немного стесняясь, выкрикнул я в толпу деревенских.

— Ну я, — не поворачивая головы, сидя на чурбане у завалинки пекарни, ответил старший Травников.

— Буду за вами!

Рыжая тем временем толковала в очереди с учительницей по чистописанию. Я обрывками слышал, что они говорили про школу и нерадивых учеников вроде меня. Самое страшное было услышать про второй год, на который могли оставить за плохие отметки.

Василиса пару раз заметила, что я пялю на нее свои зенки, и я привычно краснел.

Дождавшись своих двух булок хлеба, я было собрался идти, но она меня окликнула.

Повернувшись, я понял, что забыл на завалинке свою рогатку.

— Как без оружия пойдешь, Митька? — с ухмылкой произнесла она, вертя на пальце кожаное седло рогатки.

— Как-нибудь да пойду, тебе-то что? На худой конец — другую смастрячу.

— Так другую у тебя на улице отберут, — хихикала рыжая, приближаясь ко мне.

— Не отдам.

— Опять побежишь мамке жаловаться?

— И не бегал никогда, — соврал я.

— Держи, заячья ты кровь!

— Что значит заячья? — нахмурил я брови.

— Это значит — быстрый и ловкий, — едко хихикала Василиса, вручая мне орудие.

Я проводил ее силуэт взглядом, пока он не скрылся за поворотом.

Хлебная корка источала такой аромат, что в животе начало урчать. Грызть хлеб на улице было стыдно — уже не маленький. Быстрым шагом, направляясь к дому, я уже представлял, как натираю ее свежей чесночиной, но, завидев открытую воротину водокачки, не смог пройти мимо.

Гера не любил гостей и всякий раз искал разные причины, чтобы не пускать к себе в рабочее жилище никого, но мне было жутко интересно, как там все устроено. На ходу придумав предлог, я подошел ближе.

Послышались голоса. Один из них я узнал сразу — хриплый, будто простывший, и родной принадлежал хозяину жилища, второй же мне был незнаком.

Подойдя ближе, я смог различить слова и понять, о чем толковали.

— Ты, Филипповна, зла на меня не держи, в хату, как ты наказывала я селиться не стану — мне и тут будь здоров дел хватает.

— Бог с ней, с хатой, Герман, — отвечал ему женский голос. — Ты, главное, не забудь за Алешкой приглядывать. У него ведь больше нет никого.

— За малым присмотрю, будь спокойна, голодным не останется, не пропадет. Но и папкой ему стать мне не в пору — у самого уже песок из сапог просится.

Голоса умолкли. Я ступил за порог. Внутри пахло сыростью, копченым салом и заваркой. Было темно и прохладно. Над верстаком, склонившись, висела икона Николая Чудотворца, а дальше были развешены рыбацкие сети.

На верстаке тусклым огнем горел керосиновый примус, света которого хватало в обе стороны лишь на пару локтей взрослого человека. Но и того хватило, чтобы я смог различить березовый табачный кисет, какие-то книги, которые скорее всего шли на растопку, потому как Гера был неграмотным. Еще я разглядел давно потерявший свой блеск от постоянной копоти средних размеров самовар.

Посередине комнаты стоял металлический чан, высотой до потолка, увешанный всякими вентилями, приборами, и большими гайками на каждом стальном поясе, которых было не меньше четырех по всей высоте. Аккуратно переступая через разбросанный инструмент, я продвигался вглубь комнаты, но Геры по-прежнему не было видно. Крупная капля, слетевшая с потолка угодила на темя, заставив меня вздрогнуть.

— Гера? — приблизившись к створу ворот проговорил я.

— Кому Гера, а кому Герман Ефимыч… — недовольным хриплым голосом раздалось где-то в углу.

— Я тебе хлеба принес.

— Ты же здесь не за этим? — доносилось из глубины.

— Батя велел прийти к нам, дело у него к тебе.

— Дело, это хорошо. — приближался голос, очерчивая в темноте знакомую фигуру старика. — Мне вот только морду закончить плести, — подойдя вплотную добавил он.

Мордой называли рыболовную снасть, которую плели из прутьев. Она имела два конуса разных диаметров, скрепленных между собой ободами, для того чтобы рыба могла заплывать в сосуд, без возможности выплыть обратно.

Дух от Геры исходил такой, что можно было комаров выкуривать без дегтя.

Оставив ему обещанную булку хлеба, я отправился домой, так и