Потом резко вскакивал, поправлял на лбу волосы, хватал девятку (коса девятого номера, с самым длинным клинком) и с остервенением бросался в бой с зеленью. Со стороны даже казалось, что она ему что-то худое сделала, так он ее выбивал.

Глава 2

Наваждение

Десятый июль моей жизни пришел в деревню таким, каким его все ждали: солнце палило нещадно. Отец очень радовался, потому что переживал, что сено, которое мы собрали, плохо высыхает и может начать гнить. Поспевала ягода. По улыбкам местной ребятни можно было легко определить, кто с какой улицы: у жителей Центральной щеки и зубы были вымазаны малиной, у обитателей Зеленой и Студенческой — черной смородиной, эти улицы были теневыми, и ягоды там было больше, чем где-либо. А вот на Школьной было меньше всего жилых домов, но там ничего и не росло, потому что, как говорил мой отец, земля там была паршивая. Оканчивалась улица домом Зои Афанасьевны Новосёловой.

Облака, которым я так любил давать имена, куда-то уплыли, оголив улыбку бескрайнего синего неба. По радио я слышал, что советские космические корабли уже бороздят вселенную, в поисках информации и других жителей галактики.

Не до конца понимая это слово, я задавался вопросом: как можно бороздить небо? Ведь это не огород… И что за плуги у них такие?

Лежа на мягкой завалинке из опилок, которая опоясывала весь дом по кругу, защищая его от стужи в зимнюю пору, а летом от жары, я целился из рогатки в оцинкованную ванну, висевшую на заборе у Селивановых. От попадания по ней дорожной галькой, их Байкал, привязанный к стайке, подпрыгивал как ошпаренный, лаял, вертелся вокруг себя, озирался по сторонам и снова сворачивался калачиком. Я держался за живот, давясь от смеха, в то время как дядя Гриша, старший сын бабки Селиванихи, бранился на пса через распахнутое окно летней кухни, стоявшей рядом у дома. К слову, хоть он и был здоровенным детиной, сам был бездельником, все на здоровье жаловался, и своим старикам по хозяйству помогал только из-под палки. Мастером он был в другом бесполезном деле — умел по цвету и запаху градус самогонки определять. Нальет, покрутит стакан, на солнце сквозь него поглядит, принюхается, как наш Грей к миске, скорчит морду как у доктора и выдаст: «Голова уже вышла, тело ядреное чувствую, злое, но до хвостов еще далеко, можно гнать дальше».

Гера мне как-то рассказывал, что «голова» — это первач, который пить не рекомендуется, он очень крепкий, в нем много лишнего, оттого и голова дуреет. «Тело» — это самогон средней крепости, который идет в употребление. А «хвосты» — слабые, и годятся только для разных настоек, которые используются в лечении, например на красном маке. Заливаешь их головки хвостами и настаиваешь несколько недель, потом можно хоть ноги больные натирать перед сном, хоть спину.

После полудня отцом мне было поручено ступать в пекарню и встать в очередь за хлебом.

Набив карманы спелым крыжовником, я брел по вытоптанной стадом коров пыльной дороге, шаркая стоптанными сандалиями с круглыми плоскими носами, похожими на две зеленые жабы. Горячий июльский воздух, как одеяло, накрывал деревенские улицы. Собаки не вылезали из своих будок, спасаясь от жары, гуси бродили по обочинам дорог в поисках зеленой травы, а коровы, на вольном выпасе щедро облепленные гнусом, лениво слонялись от лужайки к лужайке. Птицы, перелетая с дерева на дерево, заранее сговорившись, напевали мелодию тайны леса, и я, свернув пухлые губы в трубочку, тихо подпевал им.

Запах горячего хлеба разносился на всю округу так, что можно было с зажмуренными глазами спокойно прийти в назначенное мне отцом место. Народ толпился у входа в пекарню. Бабки, собирая сплетни последних дней, лузгали семечки, шелуха от которых цеплялась за их подбородки и платья. Босоногая ребятня вилась рядом, вычерчивая свободное место под классики. Зной усиливался. Все ждали одного — когда отворятся ставни пекарни и раздастся дежурная фраза тети Нины Гундаревой: «Тишина! Не больше двух булок в одни руки!» На что в толпе сразу станет еще громче. После выдачи пары лотков, продавщица добавляла: «Разменных нет, здесь вам не кино».

Подойдя ближе, я узнал в толпе Василису, внучку бабы Зои. Она не была красавицей: маленькие темные глазки, конопатая, с медными волосами, которые находили покой, только превращаясь в тугие косы. А тонкие губы быстро меняли свою форму: от добродушной широкой улыбки, когда Василиса была рада, до двух злых полосок, когда она слышала что-то дурное про себя или свою бабку. Бойкая, говорили про таких. В лес заходить одна не боялась и всегда возвращаясь с полным кузовком ягоды или грибов. Даже в пустые годы, будто лешего с руки кормила. А однажды, по прошлой зиме, когда в деревню волки за курями повадились, и мужики наказали бабам да малым по домам сидеть, а сами стали в ружье, так Василиска, приняв бирюка за сорвавшуюся с цепи голодную собаку, тащила зверя по улице за ухо, а тот не упирался и шел за ней как чумной.

Мы учились в одном классе. Успевала она по всем предметам и даже помогала другим. Не знаю, что мне в ней нравилось, но я любил смотреть в ее сторону. И даже пробовал рисовать карандашом на арифметике — удобное расположение у окна на камчатке всегда представляло моему взгляду ее полуоборот. Камчаткой у нас называли задние ряды парт, за которые по обыкновению садились двоечники и хулиганы.

Родителей ее никто не знал, она с младенчества жила со своей старушкой. Мужик у бабы Зои утоп еще по молодости в Парчумке при никому не известных обстоятельствах. Поговаривали, что был хмельным, но на деревне народ любит преувеличивать, да приукрашивать. Ясно было одно — не терпела бабка пьяных с тех пор, и даже не заговаривала с такими, если запах учует. Никто и никогда с того времени ее с женихом не видывал. А без мужика на деревне тяжело, как говорила наша соседка: «И пьянь подзаборная в доме дело найдет».

Баба Зоя ни с кем дружбы соседской не вела, была немногословной и строгой. Ходила в лохмотьях, малость сгорбленно, но без палочки. В ограде — всегда порядок, скотина росла как на дрожжах. И каждый знал, что она занимается темными делами, то есть колдует, и шли к ней на край деревни за помощью. Кто репу себе стряхнет ненароком, кто пальцы на морозе почернит — все лечила. Походит, пошепчет, отвара какого даст