В будке стоял другой человек, сложенный как борец, с мрачным выражением на лице. На нем была голубая безрукавка, украшенная изображением взрывчатки в действии, цветные искорки взрыва, словно пятна краски, разлетались по всей рубашке.

– Это он пришел праздник ога плохо делай? – сказал дюжий парень на ломаном языке Белого Человека.

– Он-он, – ответил охранник. – Но ога говорить его трогать нет. Работа маленький дать.

– Нет проблем, – проговорил дюжий. Он показал на голубую рубашку и брюки вроде тех, что мой хозяин видел на привратнике: – Надеть нада.

– Мне? – спросил мой хозяин, чье сердце колотилось как бешеное.

– Да, тут разве есть кто еще? Слушай… ммм, нвокем[51], у меня нет время для вопрос, ясно? Сильно прошу, надень и давай ходи-ходи.

Иджанго-иджанго, в такие моменты голова моего хозяина никогда не находила правильного ответа на вопросы. Возразить ли ему этому человеку? Явно нет: он расколет пополам его голову. Убежать? Явно нет. Он, вероятно, не может бегать так быстро, как этот тип. Но даже если он убежит, то, возможно, опять окажется на празднестве и подвергнется новым унижениям. Лучше всего подчиниться приказу этой странной личности, которая без всякого предупреждения захватила власть над ним. И он, подчинившись, снял собственную рубашку и новые простые брюки и облачился в одеяния привратника.

Громила, удовлетворенный, сказал:

– Иди за мной.

Но он имел в виду «иди передо мной». Кнут, который он взял, – это для чего? Неужели кнут обрушится на его спину? Страх перед такой возможностью переполнил моего хозяина. Он и этот человек прошли назад весь тот путь, который он проделал немногим ранее с охранником, только теперь одет он был по-другому: лишен облачения достойного человека и носил одежду прислуги, понижен до своего истинного статуса. Выражение «знай свое место» пришло ему в голову с такой вескостью, что он уверовал: кто-то шепнул ему эти слова в ухо в то мгновение. Он на ходу увидел, что еду перекладывают в пластиковые пакеты и фургон уезжает. Он услышал безошибочно узнаваемый голос Ндали в громкоговорителях, когда они проходили под навесом, скрытые за спинами людей, которые стояли у края шатра. Наконец они дошли до ворот.

– Присоединяйся к привратнику, – сказал громила с кнутом, показывая на ворота. – Вот твоя работа.

Агуджиегбе, здесь позднее и нашла его Ндали: весь в поту, он направлял машины, приезжавшие и уезжавшие, находил места для парковки, улаживал споры и помогал разгружать и уносить в дом подарки некоторых гостей (мешок с рисом, клубни батата, ящики с дорогим вином, телевизор в упаковке…), а один раз, когда ленточки, обвязанные вокруг статуи льва, порвались, он с коллегами повязал на статую новые.

Когда она увидела его, он не нашел, что ей сказать, потому что такое дело выскабливает из нутра человека все слова, оставляет его пустым. Он даже не мог ответить на ее вопросы: «Кто это сделал с тобой? Где твоя одежда? Где?.. Что случилось?» Он смог только сказать голосом, по которому можно было подумать, что он постарел за то время, что провел в привратниках:

– Пожалуйста, отвези меня домой, умоляю тебя именем всемогущего Господа.

Празднество было в полном разгаре, и Оливер Де Кок производил неразборчивые звуки, сродни тем, что производят термиты, ползущие по мертвому дереву, и гости ревели, как бестолковые овцы. Все это, все они исчезли, когда фургон выехал за ворота. Совершенно хаотичные воспоминания, мгновения прошлого – словно надуваемые каким-то управляемым ветром – наполнили его мозг и вытеснили и гостей, и все случившееся. Он не обращал внимания на Ндали, которая плакала всю дорогу, пока он медленно вел машину по шумным улицам Умуахии. Но даже в своем могильном молчании он, насколько я мог видеть, прекрасно осознавал, что она, как и он, тяжело ранена.

Чукву, то, что сделали с ним, было так мучительно – он ни одной подробности не мог прогнать из головы. Воспоминания о случившемся налетали на него, как насекомые на комок тростникового сахара, заползали в каждую извилинку его мозга, наполняли его своим черным ароматом. И Ндали проплакала бо́льшую часть вечера, пока он не утешил ее любовью, после чего дремота одолела ее. Темнота сгустилась, он лежал рядом с ней на кровати. В тусклом свете керосиновой лампы он смотрел на нее и видел, что даже во сне можно разглядеть знаки злости и сочувствия – эмоций, которые редко проявлялись на ее лице. Его отец как-то сказал ему, что истинное содержание человека в данный момент можно узнать по тому, что остается на его лице, когда он погружается в бессознательное состояние.

Ранее этим днем, когда он исполнял обязанности привратника во время празднования, он думал о том, как ему отомстить ее брату за то, что он сделал с ним. Но понял, что ничего у него не получится. Что он мог сделать? Избить его? Но как человек может избить брата женщины, которую любит так сильно? И опять ему пришло в голову, что при его встрече с Чукой события могут развиваться лишь по одному сценарию. Избитым будет только он – потому что не сможет нанести ответный удар. Семейство Ндали, словно трусливые кузнецы, выковало оружие из его желания, из его сердца, а против этого оружия он был бессилен.

И все же, Эгбуну, он знал, что единственное возможное решение – покинуть ее и покончить со всем этим – лежит в центре его мыслей, уставилось на него, обратив к нему свое мрачное лицо с жестокими глазами. Но он продолжал смотреть мимо этого решения, словно его там и не было. А оно не уходило. Тогда он начал размышлять над другим возможным вариантом развития событий, страх перед которым регулярно возвращался к нему: страх перед тем, что Ндали в конечном счете устанет от него и уйдет. Сама Ндали и заговорила об этом чуть-чуть раньше, перед тем как уснуть.

– Нонсо, я боюсь, – сказала она вдруг.

– Чего, мамочка?

– Я боюсь, что они в конечном счете добьются своего и вынудят тебя уйти от меня. Ты уйдешь от меня, Нонсо?

– Нет, – ответил он гораздо громче, чем ему хотелось бы, страстно. – Я от тебя не уйду. Никогда.

– Я только надеюсь, что ты не уйдешь от меня из-за них, потому что я никому не позволю выбирать за меня, за кого мне выходить замуж. Я не ребенок.

Он больше ничего не сказал, только вспомнил тот момент, когда регулировал потоки машин у ворот, и тот человек, который раньше сидел рядом с