Нам обеим только что исполнилось пятнадцать. Она отыскала меня в последнем репетиционном зале. У меня небольшая истерика. Топчу пол и швыряю гетры. Молочу по станку кулаками.

– Ви, ну чего ты. Это отличная роль, правда. Ты вытянешь весь спектакль!

Она похлопывает меня по спине – так стучат по спине младенца, чтобы вызвать отрыжку. Но она не говорит, что я и веду себя как младенец. Она говорит:

– Нельзя, чтобы тебя застали в таком виде.

И еще:

– Со мной можно. С другими нельзя. Понимаешь?

Я отвечаю, что поняла.

Она подбирает мои гетры. Вытирает мне слезы. Поправляет мне шпильки в волосах.

– Вставай, – велит она, и я встаю.

– Улыбайся! – И я растягиваю рот в позицию «улыбка».

Она всегда утешала меня, когда я расстраивалась, что мне не дается что-то, в то время как ей давалось все и сразу.

Она помнит это? Она единственная, кто может помнить.

Огибаю последний забор. Жалкий клочок земли. Утонув ногами во вскопанной земле, понимаю, что когда-то здесь был огород. Когда-то здесь что-то росло. Теперь все заполонили сорняки. Я наклоняюсь, тянусь рукой к зеленым зарослям. Листья липкие, мокрые, омерзительные. На лозе что-то висит – какой-то плод, что-то круглое, гадкое. Хватаю его пальцами и срываю.

Маленький полусгнивший помидор. Он лопается, во все стороны брызжет мякоть, как брызжет кровь из сбитой на дороге кошки.

Яма, которую она копает, стала больше. В человеческий рост. В нее поместится девушка, причем сумеет даже вытянуть руки и ноги. Оранжевый цвет слепит глаза. Он ядовитый, токсичный.

– Ты пришла… – она делает вдох. – Ты пришла, чтобы просить прощения?

Что? Она правда это сказала? Мне не послышалось? Призрак сказал. Она говорит. Ори, моя Ори.

Вот почему она ждала меня здесь. Все эти годы она надеялась, что я попрошу прощения.

Но это слишком сложно. Если сказать, что мне жаль, что она попала сюда, выходит, мне жаль и того, что произошло накануне. А мне не жаль, что у меня все сложилось так, как сложилось. Не жаль, что я еду в Нью-Йорк. Что я счастлива. И жива. Что у меня есть все, чего я хотела, пусть при этом у нее не осталось ничего. Вообще, мне, конечно, хотелось бы, чтобы у нее что-то было. Наверное, стоило написать ей хотя бы однажды. Рассказать о том, что со мной происходит. Я искренне желаю, чтобы все было иначе, однако я не намерена сдавать завоеванные позиции.

Она кивает. Она все поняла. Мне ничего не надо говорить.

Она знает правду.

Может, в том туннеле, в курилке, она не велела мне уйти. Может, все было совсем не так.

Может, я увидела в ее руке окровавленный канцелярский нож. Она им размахивала. Я испугалась, что она убьет и меня, и побежала, ломая ветки, спотыкаясь о корни, чуть не разбив себе голову о мусорный бак. Все потому, что боялась.

Может быть, так. А может, и нет.

Она копает. Знает, что я не стану просить прощения.

Я стою в огороженном огороде. Гнилье среди гнилья. Стою, выпрямившись во весь рост, на два с половиной дюйма выше, чем с нашей последней встречи. Я не собираюсь задирать лапки кверху, просить прощения, пресмыкаться. Я ни о чем не жалею.

Я ни в чем не виновата.

Не я это начала. Если кого и винить, так тех девиц, Рейчел и Гэрмони. Это все они.

Они расхаживали по студии в одинаковых черных купальниках, с одинаковыми пучками из забранных вверх волос, выкрашенных в одинаковый карамельный оттенок, с одинаково распущенными ленточками на одинаковых пуантах. Всякий раз, проходя мимо нас с Ори, когда мы растягивались на полу, склонившись над коленями и сплетя руки так, что наши головы соприкасались, девицы отпускали шуточки. Говорили, что я уродка. Что у меня уши, как у слона. Обзывали то жирной, то скелетиной – что в голову взбредет. А как-то раз объявили лесбиянкой, хотя их самих было не разлепить, могли даже купальниками поменяться. Иногда я бывала у них целкой-невредимкой, иногда – мерзкой шлюхой. Причем Ори они не трогали. Наверное, потому, что до ее искусства в танцах им было как до неба, вот они и срывали зло на мне.

Порой одни девицы наезжают на других без всяких видимых причин. Невзлюбили, и все тут. Таких вещей не избежать, как не избежать того, что в апреле сходил снег и мы ставили на пол тазы и ведра, потому что крыша в танцевальных классах протекала.

Рейчел с Гэрмони возненавидели меня сразу и навсегда. Они ходили в балетную студию вместе. Гэрмони была на целую голову выше лилипутки Рейчел, только так их и можно было различить. Двигались и скалились в унисон. Они специально кашляли на меня, обрызгивая ядовитой вонючей слюной, а мисс Уиллоу думала, что они приболели. И у станка они занимали лучшие места.

На посторонний рассеянный взгляд – а нет никого рассеяннее взрослых – обе они танцевали почти идеально, делали то, чего от них ждали. Милые, гибкие, аккуратно причесанные.

– Превосходно! – кивала мисс Уиллоу после быстрого ассамбле[37] Гэрмони.

– Блестяще! – говорила она Рейчел после девелопе[38].

– Девочки, – заявляла она нам четверым, будто мы подружки, – вы сегодня хорошо поработали.

Наша преподавательница замечала, только как мы выполняли балетные па. Она понятия не имела, какие мы на самом деле, какими становились, когда стягивали бледно-розовые трико, переодевались в джинсы и распускали волосы.

Хуже стало, когда к нам пригласили мальчиков. Они вторглись в наш девичий мирок, и пошло-поехало. Нам было по пятнадцать. Мальчиков трое, нас – тридцать. Мы легко подавляли их количеством и отгоняли от заказанной в перерыве пиццы. Но после их прихода все изменилось. Мы представали перед ними в заношенных купальниках, потные, красные. Они помогали выполнять поддержки, однако оказались такими неуклюжими и криворукими, что то и дело роняли нас на пол. Они не стоили нашего внимания. Кроме Джона.

Двое других были даже не танцовщиками, а футболистами – полный бред. Приходили раз в неделю и во время нашей разминки переминались у станка в своих футбольных гетрах. Наверное, тренер заставил, так что обходились с ними по-особому. На том, чтобы они надели балетные лосины, не настаивали. Два дебила в спортивных штанах отирались в зале и, гадко хихикая, пялились на наши задницы.

Каждый раз, когда они приходили, Гэрмони чуть из колготок не выпрыгивала. Даже губы красила, хотя к концу занятий вся помада стекала вместе с потом. А Рейчел пыталась завести с ними беседу, задавала дурацкие вопросы про футбол, а когда садилась на шпагат, оглядывалась, смотрят ли они.