Вместо этого они сказали, что для своего юного возраста я отсидела уже достаточно. Затем меня долго мучили рассуждениями, много ли я понимала в том возрасте, о случайности, имевшей место и повлекшей за собой преступление, об импульсивности, ставшей тому причиной, они даже договорились до того, можно ли вообще назвать произошедшее преступлением.

То есть, когда я подобралась к мотору грузовика отчима и перерезала топливопровод, откуда мне было знать, что случится утечка бензина и грузовик взорвется, как ящик с петардами. Мне ведь было всего тринадцать – совсем ребенок.

Свидетелей тому, что я изучала схемы двигателя, которые он аккуратно хранил на полке в гараже, не нашлось. Отчим никого не пускал в свой гараж, и никто не видел, как однажды после ужина, не включая свет, я проскользнула туда, пока он задерживался на работе. Это все чистые домыслы, их не докажешь. И никаких следов разлитого бензина на коврике для ног, а проверить – не проверишь, от машины почти ничего не осталось, как и от водителя. Пришлось обратиться к записям дантиста, чтобы идентифицировать останки.

В преступлениях такого рода точно все не установишь, это вам не зарезать кого-нибудь. Вот если зарезать, тогда остается оружие, отпечатки пальцев, а то и следы крови жертвы на одежде убийцы. (В своем дневнике я размышляла над возможностью его зарезать, но чиновники не принесли с собой дневник, который в полиции сочли доказательством. И я не стала напоминать о тонкой тетрадке, которую хранила в щели между стеной и спинкой кровати. Приведенный в нем список подтверждал злой умысел, доказывал намерение.)

Немыслимо, что меня посадили в тюрьму из-за несчастного случая на дороге, в котором пострадал один человек. Тем более, когда это произошло, я вообще была дома – заболела и не пошла в школу.

Но еще более немыслимо то, что мама передумала.

Та самая женщина, которая за все эти годы не сказала мне ни единого слова, ни разу не приехала навестить, ни разу не сняла трубку, так что я перестала звонить, ни разу не ответила на письмо, так что писать я тоже перестала. Та самая женщина. Моя мать.

– Все понятно, мисс Смит? – спросила Круглая. – Документы по вашему освобождению готовятся. Точную дату назвать не можем, но в сентябре вас отпустят.

Нет, ничего мне не понятно.

– Мисс Смит, – вмешалась тощая, – вам можно говорить. Если хотите спросить что-то, спрашивайте.

– Она знает? – прохрипела я.

– Она – это кто?

Тощая уткнула нос в бумажки, Круглая растерянно заморгала, а Викинг удивленно вскинул голову.

– Сестра. Младшая. По матери. Перл. Ей в этом году десять лет исполнилось.

– Об этом нам неизвестно, – ответил мне женский голос.

Когда я в последний раз видела Перл, ей было всего семь. В руках у нее была коробка для ланча с нарисованной русалочкой, блестящие лаковые туфельки на ногах. Ее отец сгорел заживо в той машине, а старшая сестра исчезла вскоре после этого. Ей рассказали, что произошло? Она знает, почему меня увезли? Неужели кто-то нашел в себе силы сесть рядом и все объяснить?

В то утро малышка Перл вышла из кухни, размахивая коробкой с Русалочкой. Я лежала в гостиной на диване, укутавшись в зеленый плед, с мокрым полотенцем на голове – притворялась больной, чтобы пропустить школу. Она кинулась ко мне – туфельки процокали по полу, пока звук не поглотил ковер. Перл поставила коробку с ланчем на пол и положила ручонку мне на лоб – воплощенная серьезность.

– У тебя жар, – диагностировала она. – Ничего, ты скоро поправишься, Бэмби.

Бэмби – так она произносила «Эмбер», когда только начала говорить. Имя приклеилось, с тех пор все в семье стали звать меня так.

– До завтра все пройдет.

Не помню, что я ответила, и ответила ли.

До завтра все не пройдет, но решится.

– Пока, Бэмби!

Перл была такой крошечной, такой доверчивой и беззащитной. Не могла я допустить, чтобы он поднял на нее руку.

– Пока, Перл! Хорошего дня в школе.

Цок-цок, зацокотали ее туфельки по доскам пола, как только она сошла с ковра. Я слышала ее шаги по коридору, затем по лестнице. Цокот затих. Должно быть, она села на последнюю ступеньку и переобулась в фиолетовые кроссовки на липучках, как приучила ее наша мама.

Нет, вряд ли Перл до сих пор меня любит. Трудно представить, что она скажет, увидев меня на пороге – очерствевшую, грубую.

– Похоже, новость вас ошеломила, мисс Смит. Вы точно не хотите ничего спросить?

Три гладкие чиновничьи улыбки.

Вопрос у меня нашелся лишь один:

– Меня что, правда освободят?

Три одинаковых чиновничьих кивка. Подробный рассказ о том, как все будет. За мной пришлют автобус и довезут до дома, где живет мать, потому что самой мне не добраться, а она за мной приехать не сможет. Одежду мне выдадут, потому что из той, в которой меня привезли, я, конечно, выросла. Что, когда и как, расскажут в сентябре.

Они хотели услышать от меня слова благодарности. Они ждали их здесь и сейчас: потока слов, а возможно, и слез.

Когда я узнала, что отчим сгорел заживо в грузовике, едва выехав на шоссе из дома, я не расплакалась. Я будто окаменела. Меня оставили в покое, решили, что я в шоке… А потом меня обнаружили в подвале, в его логове, куда он никого не пускал. Я сидела босиком за его барабанной установкой с палочками в руках. Стучать я не стучала, но он никогда не разрешал мне даже близко подходить к барабанам, а тут я уселась прямо на его стул. Я напевала мотивчик, который не отпускал меня все последующие дни – на поминках, на похоронах, после того как гроб опустили в вырытую яму и на него полетели комья земли, когда сверху водрузили гранитный камень с гравировкой «Любимому мужу и отцу», и потом, когда мать всхлипывала всякий раз, проходя мимо фотографии на каминной полке, изображающей счастливую семью – он, она и моя сестра, разумеется, без меня, – все время я напевала тот мотивчик. Безутешное материнское горе убедило меня в том, что я и так знала: никого на свете она не любила так, как его.

Мотивчик не сходил с моих уст, пока меня не забрала полиция.

Его любимая песня, песня времен его молодости. Я презрительно фыркала, заслышав это старье, но он ее обожал. «Pour some sugar on me»[18], – беспрестанно напевала я. Меня тошнило от этой песни, от сладеньких хриплых завываний, однако во имя ненависти я не прекращала тихонько повторять ее назойливый мотив. Никогда больше не отстучать ему тот ритм на барабанах.

Я всегда придерживаюсь задуманного плана. Если уж что решила, выполню обязательно. Отравить отчима за ужином не вышло (он решил, что перепил накануне и теперь страдает с похмелья), он не разбился, когда полез на крышу менять черепицу (рухнуть-то он рухнул, да только лодыжку вывихнул), зарезать его я не смогла (уже и нож для мяса достала из ящика, но струсила и сунула обратно) – в общем, когда все это не сработало, я не отступила от цели, открыв в себе неисчерпаемые запасы вдохновения и упорства. Все неудавшиеся попытки я зафиксировала в дневнике, указав даты. Размышления о том, как половчее избавиться от него, не отпускали меня ни на секунду. Прокурор не ошибся, назвав убийство предумышленным. Я постоянно думала, как разделаться с отчимом, эти мысли зудели в голове, будто тот самый назойливый мотивчик. Как я надеялась, что все получится, как молилась об этом, воображая золотую статую божка на книжной полке.