Ори снова взялась за свое, как тогда в столовой с красной кружкой. Она улыбалась.

– Он вроде как мой парень. Официально он встречаться не предлагал, но я думаю, что у нас отношения.

– Он много пишет. Уже три письма.

– Пять.

Она спрятала от меня два.

– Пять? Конечно, у вас отношения. Иначе с чего бы он столько написывал.

– Он пытается организовать свидание, но я боюсь, что его не пустят. Ко мне могут приезжать только члены семьи…

– Аа-а, – протянула я.

Ко мне пустили бы и членов, и нечленов, однако что-то за все годы никто так и не наведался.

– Понимаешь, Майлз… – начала Ори, и тут мы услышали шаги охранника и юркнули под одеяла.

Шаги затихли, я задрала голову и спросила:

– Так что там с Майлзом?

– Он единственный, кто мне поверил.

А если бы у меня был человек, который верил бы, что я невиновна? Верил настолько, что стал бы писать письма, просить руководство тюрьмы о свидании, для этого дал записать свое имя в лист ожидания – там, где любой мог увидеть его… Сейчас я даже обрадовалась, что не прочитала тех трех писем (ах, да! выяснилось, что их пять). Если бы я знала, что он верит ей, верит, что она невиновна, что обвинили ее по ошибке, – я бы этого не вынесла. От одной такой мысли у меня вставал ком в горле. Да, мне хотелось заплакать.

Ори заговорила о другом.

– Но я рисовала не Майлза.

Я набралась духу.

– Я уже видела ее. Эту девушку.

Теперь затихла Ори.

– По-моему, ее. Все происходило, словно во сне. Хотя и наяву. Тебя здесь еще не было. Она приходила сюда, звала тебя.

Верхняя койка пришла в движение – Ори перелезла ко мне на кровать. Думаю, ей хотелось видеть мое лицо. Много ли увидишь в темноте? Наверное, она все же надеялась распознать, вру я или нет.

Я боялась, что Ори потянется к моей шее. Тех девушек она убила ножом. Так говорили.

– Рассказывай, – потребовала она.

И я рассказала ей о той ночи. Пусть тогда ее с нами не было, но теперь она стала частью всего, что здесь случилось. И я рассказала ей. О том, как открылись замки, как распахнулись двери. О топоте наших ног в темноте. О приливе, который унес нас в открытое море.

О том, как мы думали, что погибла Дамур. О вспышке, подобной молнии, и о той девушке – точь-в-точь такой же, как на рисунке.

Я описала все, что запомнила, все до последней детали. Но Ори поверила мне, только когда я сказала о браслете.

– У нее был золотой браслет с маленькими фигурками, с ба…

– С балеринами.

Она была напугана точно так же, как я. Я подумала о связи. Будто бы это Ори – вся ее жизнь и судьба – висели на браслете у той девицы. Ее подвесили на цепочку, и болтаться ей там веки вечные.

Я кивнула.

– И глаза у нее синие.

– Ох…

– Что такое?

– Как она здесь оказалась?

Если бы я знала…

– Она искала меня. Она звала меня.

Я кивнула. Да, думаю, так и было. Сон, сказала я. Скорее всего, просто сон. Галлюцинация. Сбой реальности. Сбой памяти. Обычный сбой.

Ори сидела на моей койке, приоткрыв рот. Я едва различала ее лицо в тусклом свете луны, пробивающемся через окно. У нее в голове это все не укладывалось. Да и у кого бы уложилось.

– А что она сказала обо мне? О том, что я сделала?

Вновь послышались шаги охранника, и Ори скользнула наверх. Мы дождались, пока он подойдет, посветит фонариком в дверное окошко и оставит нас в покое.

Наконец Ори свесилась с койки.

– Ее зовут Вайолет Дюмон. Из-за нее я здесь.

И замолчала. Видимо, решив, что и так сказала слишком много.

Вайолет Дюмон – одна из тех, кого она убила?.. Я все ждала, что она расскажет о том, что произошло, однако Ори молчала. Она хранила свой единственный секрет.

Меня вызвали на следующее утро. Был обычный ничем не примечательный вторник. Проступков за мной вроде бы не числилось, так что я понятия не имела, для чего им понадобилась.

Сопровождать меня в обшитую деревянными панелями комнату в той части тюрьмы, где я никогда не бывала, назначили Сантосуссо. Он почему-то был весел, чуть не подпрыгивал на ходу, когда вел меня по коридорам – честное слово! – подпрыгивали синяя фуражка и пистолет на поясе.

– Тебя ждут хорошие новости! – сообщил он.

Сантосуссо распахнул дверь. Они сидели за длинным столом.

Трое чиновников. Одна из женщин – кругленькая, неприметная, вторая – тощая, с остро заточенными ногтями и хищным лицом. Мужчина был выше, чем обе дамочки, если их рост сложить вместе. Он царствовал в кресле, рыжебородый, похожий на Тора, как будто сошел со страниц скандинавских мифов. Викинг кивнул мне, дамочки не шевельнулись.

Стены комнаты были обшиты деревянными панелями, и комната выглядела темной и сумрачной, несмотря на то что горел свет. Я вдруг почувствовала себя беспомощной. Надо мной снова учинили процесс. Я будто тонула, и моя жизнь зависела от этих троих. Выбор был за ними – протягивать мне руку или нет.

По другую сторону стола стоял всего один стул, видимо, для меня. Сантосуссо подвел меня к нему и усадил. Я положила руки на стол. Наручники на меня не надели.

– Добрый день, мисс Смит! – сказала Кругленькая. – Спасибо, что пришли, – добавила она, словно у меня был выбор.

Они велели Сантосуссо выйти. Он заявил, что ждет за дверью, – уж не знаю, кого он хотел подбодрить, меня или чиновников, которым предстояло остаться со мной наедине.

Дверь закрылась. Мои руки покоились на столе – пластиковые неподвижные руки манекена со слипшимися пальцами.

И тогда они сообщили мне новость.

Я не поняла до конца, я ведь не изучала законодательство, как Пичес, на тот случай, если по ее делу вдруг назначат повторное разбирательство, тогда бы она встала и выступила в свою защиту сама.

Суть в том, что пока я отбывала свой срок, снаружи что-то произошло. «Смягчение сердца». Явно не юридический термин, однако тощая тетка выразилась именно так.

До нынешнего момента мне ничего не говорили. Ни писем от адвоката, ни визитов, ни лишних денег, зачисленных на мой счет в столовке, а то бы я шоколадных батончиков накупила. Тем не менее мама боролась за меня, сказал Викинг, и склонился вперед, так что мог бы накрыть мои руки своей, но не накрыл.

Нет, невиновной меня не признали. Это значило бы, что машина правосудия дала сбой и допустила чудовищную ошибку, а признать ошибку для законников немыслимо.