Надо было развернуться и уйти, но я словно корни пустила в землю. Мне не хотелось покидать поле боя и оставлять их победительницами.

В вечерних сумерках в полумраке зарослей туннеля разыгрывался другой спектакль, только в нем не танцевали.

– Гэрмони! – сказала я.

Та продолжала нашептывать что-то на ухо Рейчел, прикрыв рот рукой.

– Рейчел! – сказала я.

Она не ответила, даже бровью не повела. Округлив губки, делала вид, что слушает бред, который ей нашептывала Гэрмони.

– Вы, обе!

Из здания доносилась едва уловимая мелодия – последняя сцена перед гибелью Кощея, перед тем как Жар-птица раскроет тайну, как можно его убить. Перед тем как все выбегут на радостный финальный танец. Ори была занята в той сцене, ее не было со мной.

– Вы, обе! Чего вы от меня хотите?

От отчаяния голос звучал, будто чужой. Жалкий скулеж. Это последнее, что я помню отчетливо.

Наверное, они ответили на мой вопрос, объяснили, почему им так весело доводить меня, словно бы тыкать палкой в полудохлого жука. Но память меня подводит. Мы говорили о чем-то – они говорили, я отвечала, потом они опять завели речь обо мне, словно меня и нет. Мы стояли в этом туннеле в носках, натянутых поверх пуантов, чтобы уберечь их от грязи, в куртках, натянутых на купальники, чтобы уберечь себя от апрельской прохлады. Гэрмони нахлобучила на пучок бейсболку, у Рейчел на голове красовалась золотистая диадема. Вот и все, что я помню. Затем в памяти всплывают только разрозненные куски.

Когда балерина выходит на сцену, любую, даже лучшую из нас, может охватить паника – вдруг кажется, что забыла весь танец. В лучах софитов танцовщица превращается в загнанное животное, вопрос в том – какое. И тут есть три варианта. Зайчиха задрожит от страха и шмыгнет в безопасность норы за кулисы. Лань остолбенеет, застынет на месте, беспомощно вскинет руки вверх. А львица, ощетинившись, покажет всем, чего она стоит. Она начнет движение, неважно, пусть па не из этого танца, какая разница – она всех одурачит, зрители ничего не заподозрят, они слишком глупы, чтобы заметить разницу.

Первым побуждением было сбежать, как зайчиха. Все эти годы я от них бегала.

Однако сидевшие во мне древние инстинкты взяли верх. Правда в том – я не хвалюсь, – что я никогда не забывала танец, выйдя на сцену. Я слишком хорошо знала, что делаю. Я могла положиться на свое тело. Мышечная память не подводит. Когда ум помрачен, начинаешь двигаться бессознательно. Руки следуют заложенной программе, подобно тому как ноги балерины сами собой вспоминают разученный танец.

Такое чувство, что я всего лишь моргнула. Когда я снова открыла глаза, она была повсюду – на земле, на деревьях, на руках…

Кровь.

Всюду кровь.

Кровь на линялом голубом костюме. Мы скатились в грязь, я и Гэрмони. Волосы, одежда, кожа – все перепачкалось в грязи, смешанной с кровью. Рейчел кинулась на помощь подруге, и я отшвырнула ее прочь – маленькую, невесомую. Тесный туннель, где мы оказались, не давал разойтись, скрывал нас от людей – выгляни кто-нибудь из дверей театра, ничего бы не заметил. Но и нам было не вырваться из замкнутого пространства, даже если бы и захотелось по-заячьи удрать. Мы втроем боролись на земле. Меня вел древний, кровавый и беспощадный инстинкт.

И вдруг нас стало четверо.

Восемь рук, сорок скрюченных пальцев, четыре пучка из волос… ни одного пучка, все распустились. Одна бейсболка, одна золотистая диадема. Четыре перекошенных рта, восемь сплетенных ног. Острые сучки деревьев. Рассыпавшиеся шпильки. Камни. Щебечущие в кроне птицы.

Ори оттянула меня от тела Рейчел, тряся за плечи.

– Ви, что ты наделала? Что ты наделала?

Рейчел лежала, свернувшись клубком, крошечная, как ребенок. Вся шея у нее была исполосована.

Гэрмони раскинулась на спине, устремив застывший взгляд в зеленый свод туннеля, – рот приоткрыт, нос превратился в кровавое месиво. На искромсанном животе смешались кровь и перья, красные перья, а над нами по-прежнему слышался птичий щебет, хотя внутри туннеля сгустилась тьма и самих птиц было не видно.

Рейчел внезапно села – ожила, будто зомби, схватила Ори за ногу, обтянутую красным трико – на красном кровь не видна, – но тут же рухнула на землю, разжав ладонь, к которой прилипло красное перышко. Я чуть не расхохоталась. Мне стало смешно – по сцене рассыпаны красные перья, а Рейчел позабыла вдруг все движения.

Ко мне повернулась Ори, бледная, как распростертая на земле Гэрмони.

– Отдай.

– Что отдать?

– Нож.

Она сделала шаг мне навстречу и вынула из моей руки канцелярский нож. Как он у меня оказался?

Все эти годы я снова и снова проигрываю в голове то, что произошло в туннеле. Рассказываю себе разные версии, внимательно прислушиваюсь.

Но правда в том, что это я. Это я их убила.

Наверное, Ори догадалась, что мы в туннеле, заметила, как вышли сперва они, следом я.

Она до конца отработала номер, затем извинилась и выбежала на улицу. Прямо в костюме.

После той весны больше никто не бегал в туннель на перекур. Где-то курили, но уже не там. Когда полицейские наконец убрали желтую ленту, туда сперва совали нос зеваки, а после того как любопытство унялось, туннель из сплетшихся деревьев позади городского театра опустел навсегда.

Два тела в балетных купальниках и когда-то бледно-розовых трико, лежавших на земле, усыпанной листвой и иголками, давно убрали. Если вдруг кто-то выскользнет из театра через черный ход, обойдет мусорный контейнер и шмыгнет внутрь – ничего не увидит. Никаких следов не осталось. Конечно, в листве по-прежнему щебечут птицы, но что такое птицы, они ничего не расскажут, а те трое, кто мог рассказать, мертвы.

Перед глазами у меня было все еще мутно. А когда не можешь вспомнить – додумываешь. Складываешь пазл по своему усмотрению.

Когда Ори отняла у меня нож, кусочки пазла у меня голове встали иначе.

Ори крепко держала меня за руку, будто я вырывалась. Но я застыла на месте, остолбенела, как лань.

Я не понимала, что делаю. В памяти все смешалось. Повсюду была кровь, красный заливал мне глаза. Я и она – обе в красном.

И я открыла рот. Я закричала.

– Ори, что ты наделала? Ори!

Она отступила на шаг.

– Что?

– Нет, Ори, нет! Нет, пожалуйста!

Она сжимала в руке окровавленный нож. При виде его я будто вспомнила, как она заносит руку – удар, удар, и удар! – и кишки Гэрмони вываливаются наружу – еще удар, и еще! Перед глазами мелькает лезвие, сверху несется заливистый птичий щебет.

– Нет, нет, нет, пожалуйста, нет! Ори, не надо!

Красная земля, пропитанная кровью. Красная земля, усеянная перьями. Красные перья на земле, красные перья на траве, красные перья на руках – ее и моих, красные перья повсюду.