диалог с Наторпом, можно проследить мысль о том, что явления, открытые сознанию во всей своей полноте, ускользают от аналитической объективизации. В особенности когда пространство и время (априорные формы чувственного восприятия для Канта) воспринимаются исключительно органами чувств, состояние неопределенности усиливается[234]:

Нельзя причинно объяснить ощущения (вообще психическое из физического), <cf. Natorp, 1888, S. 80> т<ак> к<ак> механизм, к<ак> причиняющая система, мож<ет> дать механический лишь эффект; причинн<ая> зависимость есть синтетич<еское> единство однородности. […] Объективное, выраженное в механическ<их> терминах, есть измеренное, квантифицированное многообразие пр<о>стр<анства> и времени. Чистоту этому измерению дает идентичность и точность понятия в нем. Оно скрепляет как бы – иррациональность врем<ени> и пр<о>стр<анства>. Если остаться при чувственной оценке врем<ени> и пр<о>стр<анства>, – то они окажутся неопределенными; понятие – вот что однозначно и тожественно определяет их. Но понятие мож<ет> обозначить и тожественно закрепить изв<естное> качественное образование […] где на стороне причинного обусловления мы будем мыслить чистые механистич<еские> термины. […]

Последн<ий> смысл заявляем<ой> невозможности психологическое свести на физическ<ое> – лежит в невозможности разложения явления целиком на объективность (Lehrjahre I: 279–280).

Более того, согласно сохранившимся записям, Пастернак считал, что ограниченность психологии проблематична именно из научности подходов. Принцип «синтетического потока» – тема, постоянно звучащая в записях Пастернака, – сопровождается утверждением о невозможности понимания личности на основе количественного суммирования субъективных впечатлений, поскольку каждое новое ощущение требует непрестанного обновления сознания: «Личность это такое единство созн<ания>, в кот<ором> каждый последний элемент оказывается связью» (Там же: 276). Иными словами, осознать этот «синтетический поток» количественными методами невозможно: «синтетический поток» переосознается с появлением каждого нового элемента:

У личности нет элементов: есть элементарн<ые> и более сложн<ые> связи, но не члены этих сочленений: на этом и только на этом парадоксе связи держится непрерывность субъективн<ого> сознания. […]

[…] Понятием «текущего сознания» характеризуется функция связи, отличительные ее стороны (Там же).

Вспомним, что мысль о наличии активного «текущего сознания», не поддающегося механическим измерениям, отражается в черновиках «Люверс» в довольно четкой формулировке, выявляющей всю суть недоверия писателя к психологии: «Мы сомневаемся в том, чтобы животное развивалось по законам разложения животного на части» (III: 514). Но уверенность в том, что субъективность впечатлений не может определяться их количеством или суммированием, – не единственная причина разочарования Пастернака в психологии. Касаясь в своих студенческих записях работ Наторпа и Риккерта, Пастернак подчеркивает, что методы, применяемые в психологии, не способны к истолкованию идей, столь влияющих на личность. Поскольку в психологии отсутствует система ценностей для оценки идей, эта научная дисциплина не может существовать самостоятельно, в отрыве от философии:

Объективизм, стремясь причинно объяснить (не истолковать с т<очки> зр<ения> смысла) миров<ые> явления, находит и душевн<ые> явл<ения> как объект или к<ак> содержания, доступные объективации. Но в дальнейшем выясняется, что мир становится все непонятнее в объяснении объективн<ого> метода. […]

Вопр<ос>: каким образ<ом> субъект, к<ак> простой объект среди объектов, может иметь отношение к ценностям, придающим смысл его жизни. Так потребность в субъективирующ<ем> понимании мира вырастает из предшествующей ей проблемы ценности. […]

Работа объективирующих наук о действительности с точки зрения лежащих в ее основе теоретических ценностей и присущего ей теоретического смысла = предмет философии и теории ценностей (Lehrjahre I: 274–275).

Такая точка зрения отражает более глубокое философское противоречие, существующее между последователями Иммануила Канта и Дэвида Юма. Речь идет опять же о роли впечатлений и идей и их восприятия сознанием[235]. Уверенность в том, что душевные явления в огромной степени зависят от ценности и реальности идей, интегрированных в человеческое «я», – такая позиция вступает в противоречие с представлениями Юма о том, что идеи – это бледные копии впечатлений, которым недостает жизненной энергии, силы и динамичности.

При всей неполноте архивных материалов перед нами вырисовывается достаточно ясная картина, объясняющая направление философских интересов Пастернака в период до 1913 года. Пастернак, несомненно, признавал правоту Юма и оправдывал значение, которое тот придавал восприятию и ощущению; однако при этом писатель утверждал, что творческие прозрения и художественные идеи неизменно несут в себе исключительную динамическую энергию. И именно поэтому, как мы уже отмечали ранее (раздел 4.1), искусство, с точки зрения Пастернака, гораздо полнее, чем психология, выражает индивидуальный «субъективный» характер «синтетического потока». Эту точку зрения, столь значимую для него в молодости, Пастернак признает даже в 1956 году, когда в очерке «Люди и положения» он вспоминает свой доклад «Символизм и бессмертие»[236] и говорит о субъективности впечатлений как о родовом качестве человеческого рода. Но и тогда он остается самим собой, подчеркивая сильнейший след, оставляемый в искусстве субъективностью творческих впечатлений, которым суждено пережить смерть и разрушение, если они собраны воедино в непреходящий символический образ:

Доклад основывался на соображении о субъективности наших восприятий […]. В докладе проводилась мысль, что эта субъективность не является свойством отдельного человека, но есть качество родовое, сверхличное, что это субъективность человеческого мира, человеческого рода. […] хотя художник, конечно, смертен, как все, счастье существования, которое он испытал, бессмертно и в некотором приближении к личной и кровной форме его первоначальных ощущений может быть испытано другими спустя века после него по его произведениям (III: 319).

Все это позволяет предположить, что, стараясь воссоздать в «Люверс» восприятия маленькой девочки (героини, как планировалось, будущего романа), Пастернак исходил из более общих предпосылок, формировавшихся на протяжении многих лет. И, готовясь к детальному анализу этой повести, мы приходим к следующим заключениям: «Детство Люверс» напрямую связано с многолетним интересом Пастернака к человеческой личности и способностям человека к перцепции и апперцепции; развитие интереса писателя к этой проблематике мы можем проследить с 1910 года.

Основная цель повести – формирование сознания ребенка, постепенно дорастающего до акта понимания и осознания вечных, «непреходящих» идей. Более ранние тексты автора позволяют проследить интерес Пастернака к трем уровням реальности, о которых мы писали выше. Эта трехслойная, трехуровневая последовательность, наиболее наглядно представленная в «Заказе драмы», содержит в себе приглашение, адресованное детям, выносить «это сладостное страдание: работать, думать за неодушевленное». Эта мысль многократно повторяется в философских дневниках Пастернака.

Неоспоримым представляется и тот факт, что, описывая процессы, постоянно происходящие в детском сознании, Пастернак интересуется синтетической стороной восприятия ребенка, интегрирующей впечатления – близкие, но одновременно «туманные» и «посторонние». Эти темы перекликаются с основными положениями Юма, но, как Пастернак хорошо знал, они были обогащены и в то же время поставлены под сомнение кантианством и неокантианством. Отдает Пастернак должное и Герману Когену с его утверждением о том, что «конечному вовсе не улыбается всегда оставаться конечным, но у него хватает мужества преодолеть расстояние, отделяющее его от бесконечного» (Cohen 1912, I: 266–267; перевод мой. – Е. Г.).

На сознание, с точки зрения Пастернака, воздействует не только непосредственный опыт, но и то, что все еще находится за его пределами. Описывая, как Женя сталкивается с идеей «третьего человека», Пастернак отмечает, что ее чувства оказались еще более сильными, потому что смысл того, что произошло, находится за пределами ее понимания: «Впечатление, скрывавшееся за всем, было неизгладимо. […] Оно лежало вне ведения девочки, потому что было жизненно важно и значительно» (III: 86).

Возвращаясь к философскому контексту, можно заключить следующее: Пастернак ищет художественные средства для передачи интеграции ощущений в детском сознании, возникающих не только на основе впечатлений и опыта, но и предшествующих им, – то есть он находит художественное воплощение того, что в кантианской традиции известно как синтез категорий апостериорного и априорного. Этот вывод также указывает на то, что в «Люверс» Пастернак, вполне вероятно,