предмет, на который она направлена, не может быть назван философскою, сознательно поставленною проблемой […] (Там же).

И, как уже отмечалось выше, именно о «душе» ребенка намеревался говорить Пастернак в черновых вариантах повести[229].

Коль скоро философия Юма оказывается неспособной описать мир «души», то пастернаковские конспекты, фиксирующие мысли Платона и других древнегреческих философов, вполне адекватно восполняют этот пробел. Вспомним также, что в «Заказе драмы» первые две «группы» соответствуют миру материальной реальности вещей и миру души, «одушевляющей» неодушевленное. И если рассматривать этот второй уровень детского сознания в «Заказе драмы» – «движение без действительности» (III: 460) – как прообраз одушевления предметов, которому Пастернак уделяет столько внимания в «Люверс», можно легко сопоставить эти идеи с записями из философских дневников молодого Пастернака. Действительно, на страницах, посвященных идеалистической философии Платона, понятие души (ψυχή) представлено как беспрестанное движение, не имеющее собственного материального воплощения, но постоянно обновляющее мир:

Ψ<υχή> = начало самоопределяемого движения. (Одушевл<енное> отлич<ается> от неодушевл<енного> тем, что носит в себе источник своих движений.) Ψ<υχή> (как самостоятельно движущееся) движется всегда, не может сама себя остановить: ее жизнь неистребима. Ψ<υχή> начало движения других предметов, след<овательно> не мож<ет> само иметь начало. […]

Ψ<υχή> – невидима и неосязаема.

[…] Ψ<υχή> живет и движется от себя. Сложное непрерывно изменяется. Ψ<υχή>, отвращаясь от чувственных вещей и сосредоточившись на умопостиг<аемом>, возвыш<ающемся> до неизменного, тождественного себе состояния (Lehrjahre I: 361).

Третий уровень повествования в «Заказе драмы», тот уровень, где обитает композитор «о шести крыльях», оказывается независимым и от неодушевленных предметов, и от мира их одушевления. Воплощая реальность духа улицы, Шестикрылов врывается в комнаты детей, чтобы пронзить и растревожить не только молчание стоящей в доме мебели, но и уравновешенность детского состояния. «Дух, – отмечает Пастернак в своих философских записках, – всегда приходит извне» (Там же: 174), что можно воспринимать как отсылку к аристотелевскому nous thurathen (the mind-spirit from out of doors)[230]. Заметим также, что, согласно заметкам Пастернака, посвященным Платону, настоящий характер личности опять же не может быть выявлен вне мира идей и духовной реальности:

Ψa = Дух, личн<ое> в человеке, его Я. Оно созерцает мир идей. Подобно ему (Lehrjahre I: 361).

«Дух» в «Детстве Люверс», появляющийся в доме Жени вместе с «Демоном» Лермонтова, также сопряжен с воздухом улицы, внесенной в неодушевленные комнаты с их как бы заснувшей мебелью:

[Комнаты] разом, с порога, прохватывали особым полумраком и прохладой, особой, всегда неожиданной знакомостью, с какою мебель, заняв раз навсегда предписанные места, на них оставалась. […] И не было такого сна, навеянного движеньем воздуха на улице, которого бы живо не стряхнул бодрый и роковой дух дома, ударявший вдруг, с порога прихожей.

На этот раз это был Лермонтов (III: 53; курсив мой. – Е. Г.).

Таким образом, при сопоставлении «Заказа драмы» (и очень бегло на этом этапе – «Детства Люверс») со студенческими записями Пастернака мы можем сделать вывод о том, что, с точки зрения писателя, в процессе психологического развития ребенок проходит несколько последовательных этапов: 1) жизнь в окружении материальных предметов, воспринимаемых ребенком непосредственно, 2) одушевляющее действие души и 3) обучение Духом, приходящим извне[231]. О том, прослеживается ли в полной мере эта последовательность в «Детстве Люверс», можно будет судить после более тщательного анализа этой повести.

Несомненно, однако, что терминология «духовных» даров указывает на стремление Пастернака выразить повседневным языком «неизмеримые» черты людей, сформировавших целое поколение его сверстников. Фрейденберг, как утверждает Пастернак, проживает в городе-духе. В письме Рильке, написанном в 1926 году, Пастернак наиболее точен: «Я обязан Вам чертами моего характера, всем складом духовной жизни. Они созданы Вами» (VII: 648; курсив мой. – Е. Г.). В «Охранной грамоте» и в автобиографическом очерке «Люди и положения», когда Пастернак говорит о людях, повлиявших особенно сильно на его творческое становление, он опять же обращает наибольшее внимание на силу их «духа»[232]. В описании Александра Скрябина (несомненного прототипа композитора Шестикрылова) тема «духовной» силы подается не без легкой иронии: в «Охранной грамоте» само имя Скрябина налетает как демон на мальчика, идущего по морозному городу: «Дорогой из гимназии имя Скрябина, все в снегу, соскакивает с афиши мне на закорки» (III: 150). О своей любви к музыке Пастернак говорит как о культе («Музыка была для меня культом»); сам же композитор становится для будущего поэта если не богом, то явно «моим кумиром» (III: 153). И гораздо позднее в очерке «Люди и положения» Пастернак подчеркивает опять «одухотворенную» составляющую «духа» Скрябина:

Он вообще воспитывал в себе разные виды одухотворенной легкости и неотягощенного движения на грани полета. […]

[…] Но Скрябин покорял меня свежестью своего духа (III: 303).

Портретное описание Германа Когена в «Охранной грамоте» также не оставляет места неопределенности. Во время прогулки по улицам Марбурга «дух» сопутствует Когену, но в данном случае это, несомненно, дух науки, а не искусства или философии:

Беседовать с ним было страшновато, прогуливаться – нешуточно. Опираясь на палку, рядом с вами с частыми остановками подвигался реальный дух математической физики, приблизительно путем такой же поступи, шаг за шагом подобравшей свои главные основоположенья (III: 191).

Не остается места для неопределенности и в изначальном отношении Пастернака к Маяковскому. В очерке «Охранная грамота» Пастернак суммирует свое восхищение: «Я его боготворил. Я олицетворял в нем свой духовный горизонт» (III: 220).

5.5. Пределы психологии: спор неокантианцев с Дэвидом Юмом

Прослеживая влияние философских штудий молодого Пастернака, мы должны сказать несколько слов о кратковременности его увлечения психологией. В повести «Детство Люверс» Пастернак ироничен, указывая на «все заправские религии и все общие понятия и все предрассудки людей», среди которых «самый яркий из них, самый развлекающий – психология» (III: 37). Этот полушутливый отказ признать психологию серьезной наукой не случаен. Разочарование Пастернака в психологии началось уже во время учебы в университете; сохранены и его высказывания о том, что искусство «психологичнее психологии»[233]. Однако в более глубоких предпосылках этого разочарования нам все же предстоит разобраться.

Возражения возникли у студента Пастернака еще во время изучения работы Генриха Риккерта и Пауля Наторпа «Einleitung in die Psychologie nach kritischer Methode». Его эссе «О предмете и методе психологии» демонстрирует, что проблема снова упиралась в подход к единству человеческого сознания. Изначально он всецело разделяет неокантианский постулат о том, что «апперцепцией покрывается все поле сознания» (V: 309); судя по его дневниковым записям, эта позиция влечет за собой вывод (совпадающий с положениями, формулируемыми Наторпом) о том, что основным содержанием психологии как научной дисциплины должно стать именно изучение апперцепции («Единство содержания… не в осознанности, а в ап<перцепц>ии к<ак> содержании – задача психологии») (Lehrjahre I: 268).

Молодой Пастернак не сомневается, что любой другой подход, отрицающий существование «метафизической» апперцепции, сделает своим основным объектом количественное содержание «сознания», изучение которого, в свою очередь, будет сопряжено с самыми непредсказуемыми и серьезными трудностями:

[Научная психология], конечно, критически отворачивается от метафизического литья <?> – для нее сознание – ряд текучих, необработанных феноменов, ожидающих своего объяснения, учета, размещения или описания (Там же: 278).

Сохранившийся текст «Предмета и метода психологии» скорее маскирует эту проблему, тогда как дневниковые записи, несмотря на всю их неполноту и разрозненность, указывают на неспособность психологических «механических» методов охватить влияние пространственных и временных измерений на сознание. При всей сумбурности записей, включая явный внутренний