* * *

В следующее воскресенье, вернувшись с мессы, дядя вынул из кармана желтый конверт.

– Это вам, – сказал он, – от господина кюре.

Сбежалось все семейство: в конверте было три экземпляра нашей фотографии.

Это был блеск: бартавеллы были огромны, Жозеф был представлен в зените славы, он не являл ни удивления, ни тщеславия, а лишь спокойную уверенность в себе бывалого охотника после сотого дублета в бартавелл.

Меня же солнце заставило слегка скривить лицо, что, по-моему, было некрасиво, но мать и тетя нашли в этом дополнительную прелесть и долго выражали свое беспредельное восхищение.

А дядя Жюль мило сказал:

– Если вы ничего не имеете против, мой дорогой Жозеф, я бы с удовольствием взял себе третий экземпляр, господин кюре сказал мне, что напечатал его для меня…

– Если такой пустяк может доставить вам удовольствие… – развел руками отец.

– О да! – подхватила с энтузиазмом тетя Роза. – Я вставлю фотографию в рамку под стекло, и мы повесим ее у нас в столовой!

Я испытал большую гордость от мысли, что нас каждый вечер будет освещать роскошный газовый свет.

А «дорогой» Жозеф не выказывал ни малейшего смущения. Мать уткнулась подбородком в его плечо, сам же он долго рассматривал картину своего апофеоза, оправдывая продолжительность осмотра чисто техническими соображениями. Сначала он объяснил, что это бромосеребряная бумага, а бромистое серебро имеет особое свойство чернеть, когда на него падает свет. Потом, держа снимок в вытянутой руке, заметил, что освещение великолепное, хотя от высокого полуденного солнца его нос кажется длиннее обычного, «что, между прочим, не имеет никакого значения», затем, сняв очки, принялся рассматривать фотографию вблизи, со всех сторон, и сообщил нам, что резкость наведена отлично, а это явно свидетельствует о том, что господин кюре прекрасно знает свое дело.

Наконец, поглаживая меня по голове, он сказал:

– Раз у нас два снимка, мне очень хочется послать один моему отцу, чтобы показать ему, как Марсель вырос…

Маленький Поль захлопал в ладоши, а я расхохотался. Да, он очень гордился своим подвигом, да, он собирался послать один снимок своему отцу, а другой показывать всей школе, как это делал господин Арно.

Я поймал своего дорогого сверхчеловека на явном проявлении того, что ничто человеческое ему не чуждо, и почувствовал, что от этого стал любить его еще больше.

И тогда я запел фарандолу и пустился на солнце в пляс…

После известной эпопеи с бартавеллами я сразу был допущен в братство охотников, но, разумеется, в роли загонщика и приносящей убитую дичь собаки.

Каждое утро, ближе к четырем часам, отец, приоткрыв дверь моей комнаты, шепотом спрашивал:

– Ты с нами?

Ни мощный храп дяди Жюля в одной из соседних комнат, ни дикий рев кузена Пьера, который в два часа ночи по-своему извещал весь дом о том, что его давно пора кормить из бутылочки, – ничто не будило меня, а вот шепот отца заставлял моментально вскакивать с кровати.

Стараясь не шуметь, чтобы не беспокоить спящего маленького Поля, я одевался в темноте, а затем спускался в кухню: дядя Жюль, с заспанными глазами и тем туповатым выражением лица, с каким смотрят на тебя только что проснувшиеся взрослые люди, варил утренний кофе, пока отец заполнял едой ягдташи; я принимался вставлять патроны в патронташи.

Мы бесшумно выходили из дому. Дядя Жюль тщательно, на два оборота, запирал дверь и, положив ключ на выступ кухонного окна, закрывал ставни.

Занималась прохладная утренняя заря. В небе боязливо мерцали уже совсем бледные планеты. На отвесных скалах План-д’Эгль чуть светлел расшитый белесоватым туманом подол исчезающего ночного мрака, а в сосновом бору в Птитёй какая-то грустная сова прощалась со звездами.

Вместе с зарей мы поднимались до красных скал в Редунеу, но не задерживались там и шли дальше, молча и бесшумно, поскольку в этом месте на пути стаек садовых овсянок располагался «пост» Батистена, сына Франсуа; он поджидал их, запасшись деревянными палочками и клеем, который нередко даже висел у него в волосах.

Потом, гуськом, мы пробирались в полумраке до овчарни Батиста. Это была старинная овчарня, где порой наш друг Франсуа проводил ночь со своими козами: здесь, на обширном склоне, что полого поднимается к вершине Тауме, в красных лучах новорожденного солнца из ночи выступали сосны, терпентинные деревья, кусты и травы гарриги, и в какое-то мгновение перед нами вдруг выныривала, подобно носу корабля, выплывающего из морского тумана, одинокая горная вершина.

Отец и дядя спускались в одну из расположенных по сторонам лощин, то налево – к Эскаупрес, то направо – к Гарет и Пастан.

Я же продолжал идти по краю плоскогорья, в тридцати-сорока метрах от обрыва. И выгонял на охотников всякую встречную пернатую дичь, а когда мне удавалось всполошить зайца, я бежал к обрыву и подавал сигналы, как матрос на мачте в прежние времена: отец и дядя поспешно поднимались ко мне, и мы беспощадно загоняли длинноухую тварь.

Никогда уж больше не посчастливилось нам встретить бартавелл, хотя, не говоря о них, мы повсюду их искали, в особенности в той заветной ложбине, откуда пошла слава моего отца. Мы подкрадывались к ней ползком, пробираясь через заросли дубков-кермесов и колючего дрока, что позволяло нам заставать врасплох куропаток и зайцев, а однажды нам даже попался барсук, которого дядя Жюль убил наповал одним выстрелом чуть ли не в упор. Но королевские куропатки улетели навсегда в легенду, где так до сих пор и пребывают, не иначе как объятые смертным страхом перед Жозефом, ореол славы которого от этого засиял пуще прежнего.

Прочно восседая на вершине славы, он превратился в грозного стрелка: успех зачастую дает толчок развитию таланта. Убежденный в том, что отныне он просто не способен промахнуться, выполняя «королевский выстрел», он при любом удобном случае демонстрировал его, причем выходило это у него настолько легко, что в один прекрасный день дядя Жюль заявил:

– Это уже не «королевский выстрел», а «выстрел Жозефа»!

А сам дядя Жюль оставался по-прежнему несравненным мастером «стрелять в зад», по его собственному выражению, всем тем, кто не без основания убегал или улетал от нас, – зайцам, кроликам, куропаткам и дроздам: они вдруг прерывали свой бег или полет и падали, сраженные выстрелом именно в тот момент, когда я считал их вне пределов досягаемости.

Мы добывали столько дичи, что дядя Жюль стал приторговывать ею, и под бурные аплодисменты всей семьи заработанные нами таким образом деньги пошли на уплату аренды летней «виллы», составлявшей восемьдесят франков в месяц.

Я тоже был причастен к громкому успеху этого предприятия. Иногда вечером, за ужином, дядя говорил:

– Этот мальчик лучше любой охотничьей собаки. Он на ногах с утренней зари до вечерней, не устает, не производит шума и к тому же безошибочно определяет, где прячется дичь. Сегодня он загнал к нам стаю куропаток, вальдшнепа плюс штук пять-шесть певчих дроздов. Ему остается научиться лаять…