«Несомненно одно, – думал я, – они начнут меня искать… Поднимут тревогу в деревне, и, когда наступит ночь, я увижу, как ко мне поднимается длинная цепь факелов „из просмоленного дерева“. Мне лишь надо было разжечь костер „на самой высокой скале“».

К несчастью, спичек у меня не было. А что касается индейского способа, которым можно без малейшего труда зажечь сухой мох простым трением друг о друга двух палочек, то я уже несколько раз пытался осуществить его на практике, но даже с помощью Поля, который дул во всю мочь, я так ни разу и не смог высечь ни единой искорки и решил, что тут уж ничего не поделаешь – неудача наверняка обусловлена отсутствием сугубо американского сорта дерева либо особого вида мха. Значит, ночь будет темная и ужасная и, как знать, не последняя ли в моей жизни?

Вот до чего довели меня собственное непослушание и вероломство дяди Жюля.

Тут мне вспомнилась фраза, которую отец часто повторял и заставлял меня несколько раз переписывать на уроках по чистописанию (курсив, рондо и прочее): «Принимайся за дело, даже сомневаясь в успехе, и продолжай его, даже не добившись успеха».

Он долго объяснял мне ее смысл и говорил, что это самая прекрасная фраза во французском языке.

Я повторил ее несколько раз и почувствовал, что она, подобно магическому заклинанию, делает меня маленьким мужчиной. Мне стало стыдно, что я плакал, отчаивался.

Ну потерялся в холмах: подумаешь! С того момента, как я вышел из дому, я почти все время поднимался по довольно крутым склонам. Стоит мне только спуститься, и я обязательно найду какую-нибудь деревню или хотя бы выйду на проезжую дорогу.

Я сосредоточенно съел вторую половинку апельсина, а потом с горящими икрами и стертыми ногами бросился бегом вниз по пологому плато.

Повторяя про себя магическую фразу, я перемахивал через кусты можжевельника. Справа за лентами облаков начинало краснеть солнце, точно так, как изображено на коробках конфет, которые под Рождество тети дарят племянникам.

Больше четверти часа двигаясь вперед – сначала резвым скоком тушканчика, потом легкой пробежкой козы, а затем пружинистым шагом теленка, – я остановился, чтобы перевести дух. Оглянувшись назад, я установил, что одолел не меньше километра и уже не вижу тех трех ущелий: они словно потонули в огромном плато.

Я стал как будто бы различать противоположный склон какой-то лощины со стороны заката. Дальше я пошел прогулочным шагом, желая сэкономить силы на будущее.

Да, это действительно была лощина, глубина которой открывалась по мере того, как я приближался к ней. А может быть, это та самая, утренняя?

Я шел с вытянутыми вперед руками, раздвигая терпентинные деревца и кусты дрока ростом с меня… Я был в пятидесяти шагах от обрыва, когда вдруг грянул первый выстрел, а через две секунды – второй! Звук донесся снизу: я бросился вперед, вне себя от радости, и тут стая очень крупных птиц, вынырнув из лощины, вылетела прямо на меня… Вожак внезапно кувыркнулся, сложил крылья, пронесся через большой куст можжевельника и грузно ударился о землю. Я нагнулся, чтоб схватить его, когда меня чуть не оглушило сильным ударом, от которого я упал на колени: другая птица свалилась мне прямо на макушку, и на минуту у меня потемнело в глазах. Я крепко потер гудящую голову и увидел, что моя рука вся в крови. Я подумал, что это моя кровь и готов был расплакаться, но тотчас обнаружил, что и птицы все в крови, и это меня успокоило.

Я поднял их обеих за лапки – они все еще вздрагивали в предсмертной агонии.

Это были куропатки – но их вес меня удивил: каждая была с петуха, и как высоко я ни поднимал руки, их красные клювы все равно касались земли.

Сердце радостно забилось в груди: бартавеллы! Королевские куропатки! Я подошел с ними к краю обрыва, – может, это дублет дяди Жюля?

Но даже если это не он, все равно охотник, который ищет куропаток, встретит меня с большой радостью и отведет домой: я спасен!

С трудом пробираясь сквозь густые заросли аржераса, я услышал звонкий голос, который рассыпáл свое раскатистое «р-р-р» прямо в эхо: голос дяди Жюля, голос спасения, голос Провидения!

Сквозь ветви я увидел его. Лощина, довольно широкая и со скудной растительностью, была не слишком глубока. Дядя Жюль спускался по противоположному склону и кричал очень недовольным голосом:

– Нет, Жозеф, нет! Нельзя было стр-р-релять! Они летели прямо на меня! Это ваши никчемные выстр-р-релы их отогнали!

Тут я услышал голос отца, которого я не мог видеть, потому что он был под самым обрывом:

– Я был на хорошем расстоянии, и мне даже кажется, что в одну я попал!

– Да что вы! – презрительно возразил дядя Жюль. – Может быть, вы и попали бы в одну, если б дождались, пока они станут пролетать мимо! Но вы изволили произвести «королевский выстрел», да еще дублетом! Утром вы уже дали маху, стреляя по куропаткам, которые явно намеревались покончить жизнь самоубийством, а теперь повторили тот же выстрел по бартавеллам, к тому же по бартавеллам, которые летели прямо на меня!

– Должен признаться, немножко поторопился, – отвечал отец виноватым тоном, – но все-таки…

– Все-таки, – резко перебил его дядя, – факт в том, что вы не попали в королевских куропаток величиной с бумажного змея, хотя и стреляли из лейки, которой можно изрешетить целую простыню. Самое печальное, что такой уникальный случай уже никогда не повторится! А если бы вы предоставили выстрелить мне, они были бы в нашем ягдташе!

– Признаюсь, виноват. А все-таки я видел, как летели перья…

– Я тоже, – усмехнулся дядя Жюль, – видел, как летели великолепные перья, которые уносили бартавелл со скоростью шестьдесят километров в час к вершине обрыва, где теперь они, должно быть, над нами, дураками, смеются.

Я подошел ближе и уже видел бедного Жозефа. В кепке, сдвинутой набекрень, он нервно жевал стебелек розмарина и печально покачивал головой. Тут я вскочил на камень, нависший прямо над обрывом, и, напрягшись, как лук, закричал изо всех сил: «Он их убил! Обеих! Он их убил!»

И, подняв над головой свои маленькие окровавленные руки, с которых свисали четыре золотистых крыла, я воздал должное славе моего отца перед лицом заходящего солнца.

Доброго вестника, будь он даже преступником, всегда ждет хороший прием.

Отец снизу смотрел на меня с сияющей улыбкой. Он ничего не сказал, кроме: «Обеих, Жюль, обеих!»

Потом, вдруг осознав, что происходит, воскликнул:

– Что ты тут делаешь?

Но в его голосе сквозило лишь счастливое удивление.

Я бросил птиц одну за другой к ногам победителя и соскользнул вниз по узкой тропинке. Коснувшись дна лощины, я отскочил в сторону, потому что мой спуск вызвал камнепад.

Отец тем временем любовался своими птицами и дрожащей от волнения рукой искал место смертельных ран.

Дядя Жюль строго спросил меня: