Может быть, просто-напросто вернуться домой? Тогда я, бесспорно, утрачу свой авторитет у Поля, а мать будет меня утешать с оскорбительной для меня нежностью. Мне, правда, останется слава храброго разведчика и полного опасностей возвращения домой, которые при умелом рассказе выиграют еще больше. Но имею ли я право покинуть Жозефа? Со смехотворным ружьем в руках и в очках от близорукости? Сможет ли он выстоять против короля охотников? Нет! Такая измена с моей стороны будет хуже его предательства.

Итак, проблема состояла в том, как их догнать… Не собьюсь ли я с пути в этих безлюдных местах?

Но я с дерзкой усмешкой отогнал от себя эти детские страхи: надо лишь сохранять хладнокровие и решительность истинного команча. Раз они обходили гору вдоль подножия, слева направо, значит я с ними непременно встречусь, если пойду напрямик. Я принялся разглядывать Ле-Тауме. Гора была огромная, и мне предстояло преодолеть очень большое расстояние. Я решил сэкономить силы, подражая легкому бегу индейцев: прижать локти к бокам, скрестить руки на груди, откинуть плечи назад и опустить голову. Бежать на цыпочках. Остановка через каждые сто метров, чтобы прислушаться к лесному шуму и сделать три спокойных и глубоких вдоха.

С чисто индейской решительностью я двинулся в путь.

Подъем теперь стал едва ощутим. Под ногами была огромная плита голубоватого известняка, изрытая трещинами и покрытая, словно вышивкой, тимьяном, рутой и лавандой… Кое-где попадались выросшие прямо на камнях стрельчатый можжевельник или одинокая сосенка ростом чуть выше меня, сучковатый и толстый ствол которой так контрастировал с ее небольшой высотой: было ясно, что это вечно голодное деревце не один год ведет жестокий бой с камнем и что всего одна капля сока стоит ему немало дней терпения.

По левую руку от меня располагалась вершина Ле-Тауме, слишком долго мокнувшая в небе и ставшая оттого бледно-голубого цвета – цвета застиранного белья; я легко бежал к ее левому подступу сквозь подернутый дымкой и трепетавший от зноя воздух. Каждые сто метров, соблюдая индейский ритуал, я останавливался и трижды наполнял грудь воздухом.

Спустя двадцать минут я оказался под самой вершиной, и пейзаж изменился. Каменистое плато пересекала берущая тут начало дикая лощина; между каменными глыбами росли громадные сосны и высокие колючие кустарники.

Я легко спустился на дно лощины, но взобраться на другой ее склон оказалось делом невозможным: с расстояния я недооценил высоту, а потому дальше пошел низом вдоль обрыва, уверенный, что найду какой-нибудь лаз, ведущий наверх.

Завесы из длинных стеблей ломоноса и переплетающиеся скипидарные деревья не позволяли мне продвигаться вперед с прежней скоростью, и легкая трусца индейского вождя замедлилась. Листочки кермесовых дубков, каждый из которых был обрамлен четырьмя торчащими колючками, набивались в мои башмаки на веревочной подошве, оттого что те при ходьбе на цыпочках чуть разошлись по бокам: время от времени я останавливался, снимал туфли и выколачивал их о камни, чтобы избавиться от колючек.

То и дело из-под ног или над головой взлетали птицы… Я не мог ничего видеть дальше десяти метров вокруг себя. Деревья, густые кустарники и крутые склоны лощины заслоняли от меня остальной мир.

Во мне зародилась смутная тревога: я достал из сумки грозный острый нож и крепко сжал его в руке.

Воздух был неподвижен, острые запахи холмов словно невидимым дымком наполняли дно лощины. Тимьян, лаванда и розмарин окрашивали в зеленый цвет золотистый аромат древесной смолы, длинные застывшие слезы которой блестели в светлой тени на черной коре деревьев. Я совершенно бесшумно продвигался в полной тишине, как вдруг в нескольких шагах от меня раздался ужасающий грохот.

Это была какофония из неистовых трубных звуков, душераздирающих рыданий и отчаянных воплей.

Таинственные звуки достигали такой силы, которая возможна лишь в каком-нибудь кошмарном сне, эхо, отражаясь от склонов лощины, приумножало их и еще более усиливало.

Я замер на месте, задрожав и похолодев от ужаса. Вдруг все стихло и наступила какая-то неестественная тишина, показавшаяся мне еще более угрожающей. В это мгновение позади меня по кромке обрыва пробежал кролик, отскочивший из-под его лап камешек сорвался и покатился вниз до самой осыпи голубых камней, веером раскинувшейся на выступе, напоминающем балкон. Вся осыпь сдвинулась с места, и раздался такой звук, словно повалил град или началось светопреставление; мои стопы завалило камнями. Несчастный вождь команчей подскочил как ужаленный и повис на сосне, ствол которой он, то есть я, прижимал к сердцу, как родную мать. Я глубоко дышал, прислушиваясь к тишине. Как приятно было бы услышать сейчас цикаду! Но цикады здесь не водились.

Я был со всех сторон окружен сосновыми ветками, а внизу на сухих иголках блестело лезвие моего ножа.

Только я собрался бесшумно спуститься вниз, как снова раздалась грозная какофония, еще более мощная, чем прежняя. Охваченный паническим страхом, я добрался почти до вершины сосны, больше не в силах сдерживать слабые стоны… И вдруг увидел на самых верхних ветках высохшего дуба с десяток сверкающих птиц: крылья их были ярко-голубыми с двумя белыми полосками, шейки и гузки светло-бежевого цвета, хвосты черные с голубым, клювы ярко-желтые. Без всякой причины, будто ради одного лишь удовольствия, закинув голову назад, они остервенело, с демонической силой ревели, кричали, стонали, мяукали. Страх сменился яростью. Я соскользнул с дерева, поднял свой нож, затем великолепный плоский камень и бросился к дереву, где сидели эти сумасшедшие. Но, заслышав мои шаги, вся компания взлетела и перенесла свой дурацкий концерт на сосну на вершине обрыва.

Я сел на раскаленные камни якобы затем, чтобы еще раз вытряхнуть башмаки, а на самом деле чтобы прийти в себя после стольких переживаний, и съел целую полоску шоколада.

Я долго прислушивался к холму, но не услышал ничего, кроме мертвой тишины. Что такое? Ни единого охотника в день открытия? Я только потом узнал, что никто из местных в этот день на охоту не выходит: считается постыдным платить за «право на охоту» на родных землях, и в этот день местные жители сидят по домам, опасаясь усердия жандармов из Обани, особенно рьяно выполняющих свои обязанности в день открытия сезона.

Я осмотрелся, желая прикинуть, сколько я прошел, и увидел высоко в небе незнакомую гору, каменистая вершина которой имела чуть ли не пятьсот метров в длину. Это была Ле-Тауме, но поскольку я всегда видел ее с другой стороны, то и не узнал. Так и первый астроном, который увидит обратную сторону Луны, занесет ее в разряд новых светил.

Сначала я растерялся, а потом забеспокоился. Я еще раз огляделся вокруг, но не обнаружил ни одного знакомого ориентира и понял, что нужно идти назад, домой, или, точнее, по направлению к дому, а чтобы не опозориться, решил никому не показываться на глаза и ждать, пока вернутся охотники, на опушке соснового леса. И только вместе с ними войти в дом.

Итак, я пошел обратно по собственным следам, что мне казалось проще простого, но я не учел коварства природы. Дороги, которые ты оставляешь позади себя, пользуются этим, чтобы изменить свой облик. Тропинка шла вправо, а теперь передумала – и вот идет влево… Раньше она спускалась полого вниз – и вот поднимается вверх, как свежая насыпь, а деревья играют в третьего лишнего.