– Что ты делал так далеко от дома в шесть часов вечера? Разве ты не знаешь, что мог заблудиться?

– Я и правда заблудился! – сказал я. – Я вам все расскажу. Но сначала дайте попить: я с утра умираю от жажды…

– Как! – воскликнул отец. – Ты не обедал дома?

– Нет! Я следовал за вами на расстоянии. Я тебе все объясню, но дай попить. У меня язык распух… Это мешает мне говорить…

– Осталось только белое вино! – Дядя наполнил маленькую кружку.

– Только глоток, – сказал отец, – напьешься дома…

Я послушался, потом стал рассказывать свою одиссею. С гордостью объяснил я им, что именно я загнал к ним утром первых куропаток.

– Я понял, – сказал дядя, – что там наверху кто-то есть. Но думал, что это охотник… Твое непослушание, значит, пошло нам на пользу: я вынужден это признать, хотя не одобряю тебя.

– А бартавеллы! – восхищенно проговорил отец, раздувая им перья и любуясь их нежным телом. – Без него мы никогда бы их не нашли и даже не искали бы. Я вернулся бы домой ни с чем и опозоренный.

– Я поделился бы с вами своими дроздами, – сказал дядя великодушно.

– Это была бы ложь!

– Ха, – усмехнулся дядя Жюль, – охотничье вранье не заслуживает даже того, чтоб признаться в нем на исповеди!

Мы сидели на больших камнях.

– Что у тебя с лицом? – внезапно спросил отец, словно очнувшись от сна.

– Ничего, это смола.

Тут я начал рассказывать, как бесшумно покинул дом, оставив матери записку, как намеревался догнать их у источника Тутового Дерева, что пережил при встрече с кондором.

Но дядя уменьшил страшного хищника до размеров ястреба-перепелятника и объявил, что уже в десять лет убил двух таких камнями.

Раздосадованный, я не стал признаваться в своих страхах, одиночестве и отчаянии, решив оставить этот душераздирающий рассказ для моей чувствительной матушки и всегда внимательного Поля.

Отец меня почти не слушал – из-за бартавелл: он вытирал кровь, которая сочилась из их клювов, и поглаживал их длинные красные перья.

Дядя вдруг встал.

– Мой дорогой Жозеф, – сказал он, – я думаю, что пора возвращаться: для первого дня более чем достаточно, я совсем отходил себе ноги!

Я тоже намял себе ноги, и подняться мне было нелегко.

Отец с нежностью посмотрел на меня и погладил по голове, потом разрядил ружье и протянул его мне:

– Возьми!

Это была изрядная награда, и я с благоговением взял в руки оружие триумфа.

Потом он открыл свой ягдташ, в котором уже лежало несколько штук дичи.

– Здесь для них уже нет места, – объявил он. – К тому же жалко их мять!

Двумя обрывками бечевки он за шеи подвесил бартавелл к патронташу, одну справа, другую слева, а потом, повернувшись ко мне спиной, присел, опираясь обеими руками о колени, и велел:

– Лезь, лягушонок!

Закинув огромное ружье за спину, я устроился на его плечах. Дядя Жюль двинулся впереди нас, не ослабляя внимания на случай возможного последнего подвига.

– Может быть, заяц попадется, – проговорил он.

Я очень боялся, что это случится, потому что от зайца померк бы блеск бартавелл; но мы не увидели даже заячьего уха, и в самый неожиданный для себя момент, когда мы вышли из соснового бора, чуть пониже я обнаружил крышу нашего дома.

По сторонам дорожки стояли оливковые деревья моих цикад… Я смеялся от удовольствия, запустив руки в кудрявые волосы отца…

Когда мы проходили мимо оливы, увитой плющом, из-под нее внезапно выскочил крошечный индеец-сиу: голова его была увенчана перьями, а за спиной висел колчан. Он дважды со свирепым видом выстрелил в нас из пистолета и с диким воплем бросился к дому:

– Мама, мама, они убили уток!

После чего мать и тетя, которые сидели с шитьем под смоковницей, встали и в сопровождении «горничной» двинулись нам навстречу: так состоялось наше триумфальное возвращение в родные пенаты.

Все три женщины тихо вскрикивали от радости и восхищения.

Пока я спускался с отцовской спины, Поль очень ловко отвязал одну бартавеллу и понес ее на руках к трем женщинам.

И тут «горничная», молитвенно сложив руки и возведя глаза к небесам, воскликнула в благоговейном восторге:

– Царица Небесная! Королевская куропатка!

Тем временем дядя Жюль с шумом вытряхивал на стол на террасе содержимое своего ягдташа: две пригоршни певчих и обыкновенных дроздов, пять или шесть куропаток и двух кроликов. После чего отец, в свою очередь, опорожнил свой ягдташ: три куропатки и вальдшнеп.

– Смотрите, Роза, все это убил Жюль! – сказал отец.

– А ты что же, так ни разу и не попал? – разочарованно спросила мать.

– Я, – скромно отвечал отец, – убил только бартавелл.

Мне было ясно: оба они в душе своей возрадовались.

Я побежал к «леднику» – ящику из-под мыла, в котором был большой кусок льда, – чтобы выпить холодненького.

Рядом со вспотевшим графином я обнаружил две компотницы взбитых сливок и бросился целовать мать, которая настояла на том, чтобы безотлагательно отмыть мое грязное лицо: после четырех намыливаний потребовалось еще и оливковое масло, но, несмотря на все эти меры, целую неделю на правой щеке у меня сохранялось большое бурое пятно, жутко противное и липкое…

Увидев печальное состояние моих икр, мать усадила меня в шезлонг, прокалила с помощью спички иголку и принялась извлекать занозы, от которых саднило кожу. Поль вплотную наблюдал за операцией, вместо меня издавая вопли от боли, а я оставался безучастным, неподвижным и торжествующим, как воин, вернувшийся с поля боя.

Тем временем отец со всеми подробностями рассказывал об охотничьих подвигах дяди Жюля: о его нюхе, не меньшем, чем у охотничьей собаки, его бесшумной походке, трезвости решений, невероятной реакции на появление дичи и неотвратимой меткости его выстрелов… Дядя слушал славословия в присутствии своей восторженной жены и моей восхищенной матери. Прослушав пять или шесть строф восторженных восхвалений, он был совершенно «дебартавеллизирован» и принялся петь дифирамбы Жозефу: его нервозности, его первым неудачам, его стараниям овладеть собой, его неутомимости и, наконец, его чудному наитию, завершившему этот великолепный день. Кончил он фразой, от которой засверкали черные глаза матери:

– «Королевский выстрел» дублетом в королевских куропаток, произведенный новичком, – могу сказать лишь одно: это нечто невиданное.

Я, в свою очередь, хотел было тоже принять участие в хоре и пропеть осанну самому себе, раз они забыли обо мне, как вдруг веки мои смежились, я почувствовал, как мамины пальцы разжали мою руку, судорожно сжимавшую шезлонг, и меня понесли к дому. Я пытался протестовать – ради взбитых сливок, – но мои уста выдали лишь слабое бормотание; ослепительно-белый прыгающий тушканчик величиной с зайца унес меня в четыре прыжка в тенистые долины сна.