Между тем вокруг собрались деревенские дети и громко выражали свое восхищение. Выйдя на маленькую площадь, мы столкнулись с господином кюре. Он пришел набрать воды и читал требник у фонтана, одновременно на слух определяя, когда вода польется через край кувшина.

Появление нашей группы заставило его поднять голову, и, поскольку «подобные ему пользуются любым поводом», он улыбнулся отцу широкой обаятельной улыбкой и сказал очень приятным голосом:

– Сударь, если эти королевские куропатки не приобретены в какой-нибудь лавке, прошу принять мои поздравления!

Первый раз в жизни я видел отца, лицом к лицу столкнувшегося с лицемерным врагом. К моему великому удивлению, ответ его был отменно вежлив:

– Они прямо из лощины Ланселот, господин кюре.

– Мне редко доводилось видеть таких красивых, – сказал господин кюре, – и я склонен думать, что сам святой Юбер, покровитель охотников, был с вами!

– Святой Юбер и мое двенадцатикалиберное!

– И еще ваша меткость! – молвил господин кюре. – У вас тут старый самец и самка двух лет… Мой отец был страстным охотником, вот почему я в этом довольно неплохо разбираюсь. Это не Caccabis rufa, которая гораздо меньше. Это Caccabis saxatilis, то есть горная куропатка, которую еще называют греческой куропаткой, а в Провансе – бартавеллой.

– Откуда это название? – поинтересовался отец.

– Вы, наверное, решите, что я большой знаток, но должен вам признаться, что приобрел свои познания недавно. Вчера один крестьянин при мне упомянул о бартавеллах, и мне стало любопытно, какова этимология этого слова. Я счастлив поделиться с вами своими знаниями, поскольку этот вопрос вас интересует. В словаре сказано, что это французское слово, которое происходит от старопровансальского «бартавело», обозначающего замóк грубой работы. Птица так названа якобы из-за своего скрипучего голоса. Но по моему очень скромному мнению, это объяснение не вполне удовлетворительно. Я поговорю об этом с господином каноником из Ла-Мажор[20], который завтра будет у меня обедать, и, если узнаю от него что-нибудь интересное, с удовольствием сообщу вам. Простите меня, кувшин наполнился, да и колокол меня призывает.

Он очень вежливо приподнял свою черную квадратную шапочку, мой отец приподнял фуражку, господин кюре взял кувшин и удалился.

Вместе с неотступно следовавшей за нами детворой мы направились к господину Венсану: там нам сказали, что он ушел в город и вернется только на следующий день. Тем не менее отец стал искать его по всей деревне и зашел даже в клуб, чтобы спросить у игроков в петанк, не видели ли они его.

Нет, никто его не видел, но зато все увидели бартавелл, которых никто и не собирался от них скрывать: в результате игроки прервали игру, стали восхищаться, взвешивать птиц в руках, задавать сотню вопросов. Отец дал две сотни ответов и объяснил, что это не Caccabis rufa, a Caccabis saxatilis.

Наконец, идя навстречу всеобщему желанию, он соизволил наглядно продемонстрировать свой «королевский выстрел», настаивая на том, что нужно обязательно сохранить для второго выстрела ствол «с чоком». Технические пояснения, которые могли бы тянуться до вечера, были, к счастью, прерваны башенными часами на церкви, пробившими у нас над головой полдень.

Возвращаясь за сумками к бакалейщику, мы еще раз повстречали господина кюре. В руках у него был фотографический аппарат, который имел форму, размеры и изящество булыжника.

Сияя улыбкой, он подошел к нам и сказал:

– Если это вас не затруднит, я бы хотел сохранить память о столь незаурядной удаче.

– Да что там, простая случайность, – скромно отвечал отец, – может быть, и не заслуживает такой высокой чести.

– Да нет же! Мне доставит удовольствие послать вам снимок, который будет приятным воспоминанием о летних каникулах.

Отец послушно выполнил требования фотографа, всем своим видом показывая мне, что ему это в тягость, но он не смеет проявить невежливость.

Опустив приклад на землю, он положил левую руку на конец ствола, а правой обнял меня за плечи. Господин кюре с минуту смотрел на нас, моргая глазами, потом подошел к нам и иначе повернул бартавелл, которые все еще висели у отца на патронташе, чтобы лучше были видны их грудки в крапинках.

Наконец он отступил на четыре шага, прижал аппарат к животу, опустил голову и закричал:

– Замерли! – (Раздалось громкое, как у дверного замка, щелканье.) – Раз, два, три! Благодарю!

– Мы живем в Ле-Беллон, – сказал отец, – в Бастид-Нев.

– Знаю, знаю, – отвечал господин кюре и добавил чуть взволнованным тоном: – Так как не имею возможности видеть вас часто, я вручу снимок, предназначенный для вас, вашему уважаемому свояку, самому видному из наших прихожан. До свидания, и еще раз примите мои поздравления!

Он удалился, такой вежливый, дружелюбный, улыбающийся, такой симпатичный, что мне захотелось следовать за ним, и это заставило меня оценить всю опасность, которую его обманчивая наружность представляет для общества.

Когда мы свернули за угол, отец объяснил:

– Мы в маленькой деревне: было бы нетактично отказываться. Может быть, он на это и надеялся, чтобы потом обвинить нас в нетерпимости. Но мы его перехитрили!

В обратный путь, наверх в деревню, мы двинулись бодрым шагом.

Птицы все подпрыгивали на поясе у отца, и, так как они были подвешены за шею, я сказал ему, что он убил бартавелл, но кончится тем, что есть мы будем лебедей.

На другой день их зажарили на вертеле – это был исторический, чуть ли не парадный обед.

Однако он был отмечен удручающим происшествием: дядя Жюль, крестьянский аппетит которого восхищал всю семью, сломал зуб – дорогой, фарфоровый – о семикалиберную дробинку, застрявшую в нежной мякоти гузки. Вновь на его лице засияла улыбка лишь тогда, когда отец объявил, что деревенский кюре – человек ученый, к тому же очень симпатичный, и что разговор с ним привел его в восторг.

На следующий день, когда мы отправились на охоту, я увидел, что, отказавшись от кепки, отец надел старую фетровую шляпу коричневого цвета – от солнца, мол, которое слепит иногда и через очки. Но я заметил, хотя и не сказал ни слова, что тулья фетровой шляпы была украшена лентой, которой не бывает на кепках, и что за эту ленту заложено два красивых красных пера на память о двойном «королевском выстреле».

С тех пор в деревне, когда речь заходила об отце, говорили:

– Ну вы знаете, тот самый господин из Ле-Беллон?

– Это тот, у которого большие усы?

– Да нет! Другой! Охотник! Тот, с бартавеллами.