Своеобразному шару из перьев-щетинок, взвившемуся в небо, наверно, померещилось, что он наконец-то взлетел, но он шлепнулся на камни с задранным кверху клювом и еще более округлившимися от удивления глазами.

Когда намного позже – в средней школе – наш преподаватель господин Лаплан поведал нам, что сова – птица Минервы, а посему является символом мудрости, я разразился таким хохотом, что мне пришлось письменно спрягать четыре латинских глагола из числа самых каверзных, включая и деепричастные формы.

Совершив первый обход силков, мы ждали, когда наступит пять или шесть часов вечера, тем самым давая нашим ловушкам возможность «поработать» еще.

А пока охотники отдыхали после обеда, мы разведывали расщелины и пещерки в скалах, собирали на плоскогорье Экскаупрес пебрдай, то есть чабер, или лаванду на горе Тауме. Часто, лежа под сосной в густом кустарнике – подобно диким зверям, мы хотели все видеть, оставаясь незамеченными, – мы с Лили часами вели вполголоса разговор.

* * *

Лили знал все: какая будет погода, где находятся потайные ключи, в каких овражках растут грибы или дикорастущие виды салата, где найти сосновые шишки со съедобными ядрышками, где собирать ягоды терновника или земляничника; он знал, где в чаще непролазного кустарника затерялось несколько уцелевших от филоксеры лоз, на которых в уединении созревал кисловатый, но вкуснейший виноград. Он умел смастерить из простого тростника флейту с тремя дырочками. Выбрав высохшую веточку ломоноса, он обрезáл ее таким образом, чтобы на ней не было сучков, и мы раскуривали ее, словно сигару, что было возможно благодаря множеству невидимых для глаза трубочек, из которых состоит сердцевина веточки.

Он представил меня старой ююбе на Пондран, рябине на Гур-де-Рубо, четырем смоковницам в Прекатори, земляничникам в Ла-Гарет, а однажды показал Певучий Камень на вершине холма Красная Макушка.

На самом краю обрыва стояла одинокая каменная башенка со множеством отверстий и в залитой солнцем тишине пела, причем, в зависимости от направления ветра, на разные лады.

Лежа на животе среди бауко и тимьяна по обе стороны башенки, мы с Лили приникали к ней, обняв ее отполированную временем поверхность, и, закрыв глаза, слушали, как она поет.

Новорожденный мистраль заставлял Певучий Камень весело смеяться, но, когда ветер приходил в неистовство, Камень жалобно мяукал, как бездомный кот. Ему был явно не по вкусу ветер с востока, вестник дождя: Камень вздохами, переходящими в тревожный шепот, возвещал о воде с небес. А потом, словно в глубине воображаемого промокшего леса, грустно и долго звучал чего только не повидавший на своем веку охотничий рожок.

А когда с моря дул так называемый девичий ветерок, звучала самая что ни на есть настоящая музыка.

Слышны были хоралы, исполняемые прекрасными дамами, разодетыми, как маркизы былых времен, и приседавшими в реверансе. А иной раз как будто стеклянная флейта своим тончайшим отточенным голоском где-то в облаках подпевала поющей на берегу ручейка девочке.

Но мой дорогой Лили ничего такого себе не представлял, и когда пела девочка, он думал, что это поет певчий дрозд или овсянка. Но он же не был виноват в том, что его слух не улавливал всего этого, он по-прежнему вызывал во мне беспредельное восхищение.

Желая отплатить ему за столькие чудеса, я рассказывал ему о городе: о больших магазинах, где можно купить все на свете, о витринах с игрушками под Рождество, о шествиях с факелами за музыкантами 141-го пехотного полка[21], о сказочной феерии парка Мажик-сити, где мне довелось покататься на русских горках: я воспроизводил мерное постукивание чугунных колес по рельсам, пронзительные вопли пассажирок, и Лили подхватывал их…

С другой стороны, удостоверившись в том, что по своему невежеству он был не прочь считать меня чуть ли не всезнающим ученым, я всячески старался подтвердить это его мнение обо мне, столь отличное от мнения моего отца, сногсшибательными фокусами из области устного счета, которые, впрочем, были тщательно мною подготовлены: именно Лили я обязан тем, что знаю наизусть таблицу умножения и могу с ходу ответить, сколько будет тринадцатью тринадцать.

Чуть позже я подарил ему несколько слов из личной коллекции, начав с самых коротких, таких как «ватман», «дифирамб», «пункция», «плагиат», а однажды, желая ослепить его словом «волдыреобразный», схватился голыми руками за крапиву. Позже я искусно вставлял в разговор слова «прозелит», «латентный», «коммюнике» и – верх великолепия – «уполномоченный», наградив этим титулом (кстати, совершенно не по праву) местного бригадира жандармерии.

И наконец, в один прекрасный день я одарил его самым длинным словом во французском языке, предварительно написав его каллиграфическим почерком на клочке бумаги: антиконституционный. Когда Лили удалось прочесть его, он, не жалея комплиментов, горячо поздравил меня, признавшись при этом, что «вряд ли будет пользоваться этим словом часто»; меня такое признание ничуть не обидело. Я не ставил целью расширить его словарный запас, а только вызвать у него еще большее восхищение моими познаниями, которое росло с каждым новым необычным словом.

Но о чем бы мы ни говорили, разговор неизменно сводился к охоте: я пересказывал ему охотничьи байки дяди Жюля, и частенько, прислонившись к сосне, сложив на груди руки и покусывая зернышки с зонтика дикого фенхеля, он важно просил: «Расскажи еще о бартавеллах…»

Никогда прежде я не был так счастлив, но порой меня мучили угрызения совести, ведь я совсем забросил маленького Поля. Он не жаловался, но мне все равно было жаль его, я воображал, как он одинок. Поэтому в один прекрасный день я решил взять его с нами на охоту.

Накануне я предупредил отца с дядей, что мы с Лили выйдем в путь не с раннего утра, а намного позже – из-за маленького Поля – и догоним их в лощине под Пастан, где нам предстояло позавтракать.

Они, кажется, были разочарованы моим отступничеством и старались переубедить меня. Но безуспешно.

Я безмолвно смаковал свою победу: было время, когда они отказались взять меня с собой на открытие охотничьего сезона, а теперь, оказывается, расстроены, что меня с ними не будет, потому как я стал незаменимым… Так, должно быть, радуются американцы, когда мы, французы, зовем их на помощь после того, как когда-то выгнали со своей земли их предков под надуманными предлогами политического или религиозного порядка.

На следующее утро, часов в шесть, мы отправились в путь втроем: я, Лили и еще не совсем проснувшийся маленький Поль, который довольно радостно зашагал между нами навстречу приключениям.

В сосновом бору в Птитёй, мы проверили первый силок – в него попался зяблик.

Поль сразу же вынул его из силка, минуту смотрел на него, после чего залился слезами.

– Он мертв! Он мертв! – задушенным голосом запричитал он.

– Ну конечно, – отвечал Лили, – силки их душат.