проведенного за границей* когда материал этих книг впервые начал обретать внятную форму. Мне казалось, что внутри меня жило, постоянно набухая, увеличиваясь в размерах, огромное черное облако и что это облако было насыщено мощной взрывной силой, которая не могла более быть удерживаема под контролем; что момент взрыва неудержимо приближался. Что ж, единственное, что я могу сказать, так это то, что буря разразилась. Она разразилась летом, когда я жил в Швейцарии. Она разразилась мощно и до сих пор не утихла.

Не могу сказать, что книга была написана. Она словно бы завладела мной, поглотила меня, и еще до того, как я закончил ее—то есть до того, как была завершена первая ее часть,— ощутил, что она закончила меня. Все произошло так, как если бы та гигантская черная буря, о которой я говорил, разразилась наконец и, сверкая молниями, извергла из своих глубин мощный и непреодолимый поток. Подобно огромной реке, этот поток сметал и поглощал все на своем пути. И вместе со всем остальным был поглощен и я.

Сначала не было ничего, что можно было бы назвать романом. Я писал о ночи и тьме в Америке, о лицах людей, спящих в тысячах маленьких городков, о потоках сна и о реках, вечно катящих свои воды во тьме. Я писал о шипящем звуке прилива, омывающего десять тысяч миль американского побережья, о лунном свете, мерцающем в пустыне и отражающемся в холодных желтых глазах кошки. Я писал о смерти, и о сне, и о таинственной скале жизни, которую мы называем городом. Я писал об октябре, о гигантских поездах, грохочущих в ночи, о пароходах и вокзалах утром, о людях в гаванях и О движении пароходов.

Зиму того года, от октября до марта, я провел в Англии, й здесь, возможно, по той причине, что жизнь в Англии так напоминает жизнь на родине, а это, разумеется, приносит чувство покоя и порядка, я сделал в своей работе еще один шаг вперед, отдалившись от того всепоглощающего хаоса, которым начинал. Впервые работа стала приобретать контуры системы. Ее линии были все еще беспорядочны и изломанны, а иногда й вовсе пропадали, но теперь наконец я действительно почувствовал, что обтесываю огромный кусок мрамора, ваяю фигуру, которую еще никто, кроме самого создателя, не может увидеть, но которая обретает все более и более ясные очертания.

Идея, главная легенда, которую я хотел выразить в своей книге, оставалась с самого начала неизменной—и именно это укрепляло мою веру в себя в минуты безнадежности. Идея эта заключалась в следующем: мне казалось, что главное в жизни то, что так или иначе становится стержнем человеческого существо-* вания,— это стремление отыскать отца, не того отца, кто дал тебе жизнь, не того отца, которого утратил в юности, но образ силы и мудрости, внешней по отношению к человеческим нуждам и высшей по отношению к человеческим стремлениям, нечто такое*

с чем может быть, объединена вера человека и энергия его жизни.

И все же я был бесконечно далек от момента действительного завершения книги—насколько далек, в то время я не мог и представить. Четыре года должно было пройти до того, как дервад из той серии книг, над которыми я тогда работал, оказалась готовой к печати, и, если бы я мог предположить, что эти четыре года пройдут в десятках смертей и возрождений к жизни, пройдут в отчаянии, поражениях и триумфах, моментах жестокой изнуренности и полной потери сил, не знаю, нашел ли бы я в себе мужество продолжать работу. Но меня поддерживал буйный оптимизм молодости; Пессимистически относясь ко многому з жизни, я всегда испытывал какую-то странную уверенность .во времени, и, хотя прошло больше года, в течение которого были написаны только мощные песни о смерти и сне да бесчисленные заметки, из которых вырисовывались только очень смутные очертания будущей книги, я твердо верил в то, что весной или осенью будущего года она будет каким-то чудесным образом завершена.

Насколько я помню, той зимой в Англии я разрабатывал не •столько сюжетные линии книги, сколько ту основную идею, о которой только что упомянул,—писал отдельные куски, которые, во всяком случае,-должны были войти в книгу. То, что на самом деле совершалось в моем творческом сознании все это время— хотя в ту пору я этого и не понимал,—может быть выражено следующим образом: в продолжение всего того срока, который прошел с момента моего открытия Америки в Париже предыдущим летом, день за днем, месяц за месяцем с фанатической настойчивостью я познавал самого себя как человека и как писателя. Это изучение продолжалось, по самому скромному подсчету, в течение двух с половиной лет. Этот процесс продолжается и сейчас, хотя уже не с той всепоглощающей силой, потому что цроизведение, к которому он вел меня, которое в результате бесконечного изнурительного труда столь чудесно сейчас определилось в моем сознании,— это произведение достигло такой степени завершенности, что сейчас моей непосредственной, всего меня поглощающей задачей является окончательная его отделка.

В ту пору я был, пожалуй, в некотором роде подобен Старому Моряку, когда он говорит Свадебному Гостю*, что все его существо охвачено страшной тревогой и, чтобы освободиться от нее, он должен рассказать ему свою историю. В моей жизни свадебными гостями были огромные гроссбухи, которые я использовал для письма, а истории, которые я им рассказывал, могли, боюсь, показаться совершенно бессвязными, столь же загадочными, сколь и характеры китайцев, если читателю когда-либо приходилось ’с ними сталкиваться. Я не могу даже надеяться, что мне здесь удастся дать более или менее ясное представление о том, сколько усилий я потратил в те годы, ибо эти книги отняли у меня три года жизни и около полутора миллиона слов. В них вошло все—от гигантских, качающихся под собственной тяжестью списков городов, графств, штатов и стран, в которых я побывал, до подробнейших, сразу же пробуждающих мучительные воспоминания описаний буферов, пружин, колес, крыш, рычагов > цвета, веса и иных подробностей конструкции вагона американского поезда. Я перечислял комнаты и дома, В которых жил или провел хотя бы ночь, и сопровождал список в высшей степени точным и мучительным описанием их размеров, формы, цвета и рисунка обоев; я писал о том, как именно повешено на вешалку полотенце, как скрипит стул, как через потолок просачивается вода. Там были и бесчисленные диаграммы, каталоги, описания—все то, что я заношу в рубрику «Количество» и «Чисдо». Каково общее население всех стран Европы И Америки? В скольких из них мне пришлось испытать яркие