своего творчества, которую человеку, написавшему в своей жизни хоть единственную настоящую вещь, так или иначе пришлось извлечь, ибо без нее он потерян.

Место для работы! Что ж, Париж был таким местом; им была и Испания; ими были Италия, Капри и Майорка, но, боже, Не в меньшей степени и Кеокук, и Портленд, штат Мэн, и Денвер; Штат Колорадо, и округ Джерси, штат Северная Каролина, и любая другая точка на земном шаре, если, конечно, работа в то время была внутри нас. Даже если бы я извлек из своих путешествий в Европу только это, если б итогом всех моих скитаний стал бы только этот простой урок, даже и тогда игра бы стоила свеч; но это было не все. В те годы я обнаружил: для того чтобы открыть свою родную землю, надо покинуть ее; для того чтобы открыть Америку, надо открыть ее в своем сердце, в своей памяти, в своем духе—и на чужой земле.

Думаю, что могу сказать: я открыл Америку в те годы своей жизни за границей, ибо очень нуждался в ней. Великая победа этого открытия была, наверное, подарена мне чувством утраты. Теперь за спиной у меня пять путешествий в Европу; всякий раз, отправляясь туда, я испытываю восторг, безумную радость возвращения, но всякий раз, почему и каким образом, не знаю, я испытываю и горькую боль бездомности, отчаянную тоску по Америке,, всепоглощающее желание вернуться домой.

В то лето в Париже эту тоску по дому я переживал, кажется, сильнее, чем когда-либо, и почти уверен, что материал и структура книг, над которыми я работал в последние годы, были порождены именно этим переживанием, этим постоянным и почти нестерпимым напряжением памяти и желания.

Я полагаю, что память характеризуется более, чем какими-либо иными признаками, интенсивностью чувственных впечатлений, способностью возрождать и воплощать с живой достоверностью запахи, звуки, цвета, формы и ощущения жизни. И вот моя память ожила, она работала днем и ночью, так что поначалу я даже не мог взять под контроль проносящийся в моем сознании мощный, ничем не сдерживаемый поток сверкающего великолепия миллионов глубинных проявлений той жизни, которая осталась позади меня,—моей жизни, Америки. Я мог, например, сидеть в открытом кафе, наблюдая пеструю жизнь, проносящуюся передо мной по Авеню дель Опера, и неожиданно вспомнить железные перила, ограждающие дощатый настил пляжа в Атлантик-Сити. Картина являлась мне во всей своей реальности: тяжелые железные перила, их прочно пригнанные друг к другу стыки. Все это так живо и зримо возникало в моей памяти, что я буквально чувствовал свою руку на перилах, ощущал их тяжесть, форму, линию. И тут мне внезапно приходило в голову, что подобных перил нигде в Европе я не видел. И этот в высшей степени обычный, знакомый предмет вдруг пробуждал во мне то ощущение чуда, с которым открываешь для себя нечто, встречающееся на каждом шагу, и все же до сего момента непознанное. В другом случае это мог быть вид железного моста, перекинутого через какую-нибудь реку в Америке, звук поезда, пересекающего этот мост; глухое громыхание опор; вид грязных берегов; .медленное, густое, желтое течение реки; старая плоскодонка, до половины наполненная водой, тяжело покачивающаяся у грязного берега; а то это мог быть самый одинокий и протяжный из звуков, когда-либо мною слышанных,— звук молочного фургона, появляющегося на улице в американском городке с первым проблеском утренней зари, мерный и одинокий стук копыт, перезвон бутылок, шум от неожиданно упавшей старой смятой банки из-под молока; поспешные шаги молочника, и снова перезвон бутылок, слово, тихо сказанное лошади, а затем

мощный, медленный стук копыт, затихающий вдали, а затем покой и птичья трель, звучащая над улицей. Или это могла быть небольшая деревянная будка в двух милях от города, где я родился, в которой люди ждали трамвая; и я вновь видел и ощущал запах тусклой ржаво-зеленой краски и видел и вспоминал многочисленные инициалы, вырезанные перочинным ножиком на стенах и скамейках; я вдыхал теплый и душный воздух, возбуждающий, пахнущий Смолой, наполняющий грудь странным и невыразимым чувством не испытанного дотоле счастья, воздух сбывающихся пророчеств; слышал шум трамвая, приближающегося к остановке, шум, сменяющийся задумчивой, дремотной тишиной; ощущал теплую истому, навеваемую полуденным зноем, запах травы и жаркий пьянящий запах клевера, а потом внезапное ощущение отсутствия, одиночества, расставания, когда трамвай уже отошел и не осталось ничего, кроме теплой и дремотной истомы.

Или это могла быть улица в американском городе с ее тысячами беспорядочно расположенных уродливых домов. Это могли быть Монтегю-стрит или Фултон-стрит в Бруклине, Одиннадцатая улица в Нью-Йорке, другие улицы, на которых мне пришлось жить; внезапно мне являлась кошмарная, вытянутая в. длину вереница небоскребов на Фултон-стрит, я видел свет, заливающий' пыльные, выщербленные стойки баров, и тогда я вспоминал старый, привычный цвет ржавчины, этот несравненный цвет ржавчины, которая покрывает столь многое в Америке. И это тоже входило в круг предметов, виденных мною миллион раз в жизни.

Я сидел в кафе, глядя на Авеню дель Опера, и в сердце проникала боль памяти об оставленном доме, желание вновь посмотреть на него, найти слова, чтобы выразить все это, язык, способный запечатлеть форму, цвет, образ знакомых предметов. И тогда я почувствовал, что должен найти язык, который выразит то, что я знал, но не мог сказать. В тот момент, как я сделал это открытие, жизнь моя обрела цель и направление развития. Определилась идея, которой отныне были отданы на службу все силы мои и талант. Я словно бы открыл целую новую систему химических элементов и начал улавливать связи между некоторыми из них, хотя и был еще весьма далек от того, чтобы привести их в гармоничное и стройное соответствие друг другу. С этого времени, я думаю, моя работа могла быть охарактеризована как попытка завершить организацию системы, открыть тот язык, который искал, достичь этого окончательного соответствия. Знаю, что мне еще не удалось сделать этого, но полагаю, что я достаточно ясно осознал, в чем заключаются причины моей неудачи, и, конечно, глубочайшая и серьезнейшая моя надежда состоит в том, что придет время, когда я добьюсь успеха.

Во всяком случае, к тому времени я уже мог бы сформулировать общий смысл тех трех книг, которые^ мне предстояло написать в ближайшие четыре с половиной года. Начав с бушующего водоворота и созидательного хаоса, я медленно, Ценой тяжелого труда, через ошибки и заблуждения двигался к

ясности и завершенности упорядоченной и конкретизированной структуры. Поразительный образ сохранился в моем сознании с той поры, с того года,