Борис Седов резюмирует: «Как геофизику мне жаль, что Куваев изменил науке с литературой, но как читатель этот выбор считаю правильным. То, чего он не сделал в науке, наверное, сделали другие. Того, что он сделал в литературе, не сделал никто».

В этот второй магаданский период литература становилась для Куваева «чем-то вроде второй профессии». Потребность писать, признавался он, «забирала всё большую власть».

В мае 1962 года он записывает: «Делаю последнюю ставку. Через два с небольшим года мне стукнет 30. За это время я должен добиться для себя официального права быть просто бродягой. То есть стать неплохим писателем-профессионалом. Если это не выйдет, что ж, надо закинуть походные штаны на чердак, и на свет появится Нормальный Средний гражданин О. М. Куваев. Но уверен, что этого „среднего“ ненадолго хватит».

Когда летом 1962 года он вернулся в Магадан, местное литературное начальство отнеслось к нему куда лучше, чем год назад. Ещё бы – чуть не проглядели писателя необластного масштаба! В сентябре 1962-го ранее упомянутый Владимир Новиков высоко отозвался о рассказе «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев», его поддержали другие члены редколлегии альманаха «На Севере Дальнем»: Севрук, Козлов, Лившиц. Вскоре альманах опубликовал и «Анютку», и «Где-то возле Гринвича».

Снова зашёл разговор о книге. Её взялась пробивать Галина Остапенко – «бабка-классик».

В октябре 1962 года на 2-м областном совещании молодых литераторов глава магаданского Союза писателей Николай Козлов в целом положительно отозвался о Куваеве, хотя и упомянул «ненужное умничанье» и «неверные обобщения». В апреле 1963 года на 3-м отчётно-выборном собрании организации он снова высоко оценит Куваева, упрекнув вместе с тем в «манерности», «кокетничанье фразой» и «красивости». Жёстче выступил критик Кирилл Николаев, главный редактор Магаданского книжного издательства. Он заявил, что в рассказе «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев» Куваев утратил «партийную точку зрения» (в 1975 году Куваев напишет сестре: «Была в Магадане такая сволочь – некто Кирилл Николаев. В своё время рассказ „Берег принцессы Люськи“ он объявил антисоветским, и много он постарался, чтобы выжить меня из Магадана, чтобы в Союз (писателей. – Примеч. авт.) меня приняли в Москве, а не там»; зато после выхода «Территории» Николаев будет писать, что он-де открыл и взрастил куваевский талант…). Да и позже, в декабре 1964 года, новый руководитель магаданских писателей Пётр Нефёдов скажет об «идейной нечёткости» Куваева: «Молодой писатель не всегда помнит, что литература – это не объективистское фотографирование того, что есть, а сознательное отображение действительности с тех идейных позиций, на которых стоит сам изображающий».

Как бы то ни было, в 1964 году в Магадане наконец вышла первая книга Куваева – сборник «Зажгите костры в океане». Редактором выступила Ольга Гуссаковская (1932–2007) – писатель, автор повести «Ищу страну Синегорию» (позже, в Москве, редактором Куваева будет Мария Соколова, дочь Шолохова). Двадцатипятитысячный тираж, по словам исследователя куваевского творчества Владислава Иванова, раскупили в считанные дни. Кроме заглавной повести, в книгу вошли «Берег принцессы Люськи», «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев», «Чуть-чуть невесёлый рассказ», «Где-то возле Гринвича», «С тех пор, как плавал старый Ной» и «Не споткнись о Полярный круг». «Олег Куваев прошёл со своими героями по одним и тем же маршрутам… Он вышагивал по кочкам, бил шурфы, ночевал в палатках, плавал среди льдов. В таких условиях истинная цена человека обнажается быстро, как сердцевина ореха под ударами молотка. Куваев пишет только о том, что он сам пережил, увидел. В его рассказах и повестях есть знание дела, тонкость наблюдений, любовь к природе, чувство ритма… – говорится в рецензии на книгу, опубликованной Юрием Попковым в 1964 году в журнале „Вокруг света“. – Литературный почерк Куваева ещё не отстоялся, автор порой, пытаясь искусственно „осовременить“ язык рассказа, сбивается на ложно понятую „телеграфность“, которая не обнажает содержание, а затемняет его… Он стремится преодолеть узость экспедиционно-геологического материала, отметает иллюстративность, ищет точные верные слова, сердцевину правды. Это нелегко. Но только в таких поисках и рождается настоящий писатель».

Не за горами и московская книга: Куваев готовит для «Молодой гвардии» сборник «Чудаки живут на Востоке». Он выйдет в 1965 году и будет включать, помимо заглавной повести, лучшие тексты из магаданской книги, а также рассказы «62», «ВН-740», «Старый-престарый способ дороги».

Куваев много читает. Изучает Фрейда, которым его заинтересовал диссидент, психиатр Мирон Этлис, конспектирует отца кибернетики Норберта Винера. Читает Хайяма, деля его рубаи на «пьяные» и «похмельные» (в 1969-м в Узбекистане он и сам поупражняется, сочиняя свои «рубаи»: «Ишак кричит на минарет, в Ургенче адова жара…»). Делает выписки – из Василия Шульгина, Бунина, Данте, Библии, Радхакришнана, «Дхаммапады» (и приходит к выводу, что Эйнштейн был «стихийным буддистом»). Придумывает новое литературное направление – «статистическое человековедение». Делает заметки к будущему роману («Территории»), упоминая героев-бичей: Кулик, Бог Огня, Феникс, Кефир. Заметки к роману он обозначал R//. Потом, с появлением замысла «Правил бегства», в рабочих записях Куваева появился код R2.

В письмах Куваев и его друзья постоянно шутят. Взять хотя бы куваевские обращения к Мифтахутдинову (от «Ваше превосходительство» и «Сир» до «Босяк», «Ма Эстро», «Старый татарин», «Хунвейбин Мифт-А-Хут») или подписи: «их бин», «с минералогическим приветом», «Владелец Гранатовых Копей», «генерал-майор японской разведки».

Это был переходный период. Куваев уже стал писателем, но ещё работал в СВКНИИ, где считался непревзойдённым полевиком и способным, перспективным геофизиком.

В каком-то смысле вся или почти вся русская литература – северная, даже если она успешно прикидывается южной. Возможно, именно в этой не всегда осознаваемой «заполярности», или, как сказали бы философствующие традиционалисты, «нордичности», кроется ее главный секрет – свежевымороженной, дезинфицированной самим гиперборейским пространством. Но есть литература, которую можно назвать северной в квадрате: написанная на Севере и о Севере. Константин Леонтьев, повторявший, что «надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не „гнила“», наверняка усмотрел бы реализацию своей криогенной утопии в жизненном поведении куваевских героев, презрительно отбрасывающих «азовский вариант» существования и верящих, что пребывание под южным солнцем неизбежно делает человека «загорелым, крикливым и наглым». И если для Тургенева символическим воплощением вольного русского духа были слова «редька», «тыква», «кобыла», «репа», «баба» и «каша» (как утверждал В. А. Соллогуб, Тургенев выкрикивал их, стуча кулаком по столу, в одном из английских ресторанов, стремясь рассеять царившую там чопорную атмосферу внешней благопристойности), то для Куваева и его литературных «двойников» роль шибболета, отделяющего своих от чужих, выполняла чукотская топонимика: Уэлен, Анадырь, Певек, Амгуэма, Чаун… Экзотичность звучания этих имён, появившихся на карте относительно недавно, не отменяла их способности притягивать к себе русских людей улучшенной нравственной «выделки».