Нельзя сказать, что Чукотка до Куваева была литературным белым пятном, хотя по большому счёту Северо-Востоку и в целом Дальнему Востоку (целая треть территории России, на которой сосредоточено всего 4,5 % населения) летописцев всегда не хватало, из-за чего здесь втуне пропадают богатейшие золотые пласты.

Чукотка интересовала, манила; о чукчах и якутах писали ещё до революции и сразу после Серошевский, Тан-Богораз… В советское время литературное освоение Севера продолжили на удивление активно пишущие геологи, лётчики, за ними – и профессиональные писатели. Советские «северяне» смотрели в бинокль, завещанный Арсеньевым: отсталые по меркам так называемого цивилизованного мира «коренные малочисленные народы» (до революции их звали «инородцами») – это цельные и мудрые люди, живущие в гармонии с собой и природой.

Советский интернационализм требовал, чтобы у каждого народа были свои летописцы. У чукчей главным стал Юрий Рытхэу, который писал от имени людей, переживших в XX веке форсированную социальную модернизацию: от архаики – сразу в атомный век, от первобытного коммунизма – к «научному». И потом – прыжок в ледяной новорусский капитализм, по сравнению с которым и Чукотское море покажется тёплой ванной; причём все эти трансформации – на протяжении одной человеческой жизни.

Куваев – почти ровесник Рытхэу, но оптика у него совсем другая: это уже взгляд европейца с подобающим культурным багажом в рюкзаке. Размышляя о современной ему северной литературе, Куваев писал: «Есть три Севера. Север ранней эпохи в дневниках полярных путешественников XVIII–XIX веков. Страшный, мрачный, ужасный и так далее. Север Джека Лондона – где борьба человека и природы идёт на равных. И есть книга Бориса Горбатова „Обыкновенная Арктика“. Я убеждён, что в советской художественной литературе об Арктике равных этой книге не было и нет, так что можно говорить об Арктике Бориса Горбатова… Я внимательно слежу за тем, что печатается на „полярную тему“ в журналах. Всё это, в том числе и моё, перепев трёх мотивов – Джека Лондона, Бориса Горбатова и неких веяний журнала „Юность“ конца пятидесятых годов. Жестоко, но это правда».

Север периода зрелого СССР породил целую генерацию замечательных писателей. К сожалению, новым поколениям так называемых широких читателей их фамилии уже ничего не говорят.

Ещё в 1940-х в Магадане выходил «Колымский альманах», в 1950-х – сборник «Литературная Колыма» и альманах «На Севере Дальнем». В 1954-м появилось Магаданское книжное издательство, в 1960-м – областная писательская организация. Здесь жили и писали люди, что называется, с биографией: бывший зэк, поэт Валентин Португалов в молодости дружил с Эдуардом Багрицким, другой бывший зэк, Всеволод Шпринк (отец актрисы Ариадны Шенгелая) когда-то входил в кружок Брюсова, глава магаданских писателей Пётр Нефёдов работал у Суркова в «Огоньке». Появлялись новые имена: Владилен Леонтьев, Альберт Мифтахутдинов, Борис Василевский, Анатолий Вахов, Юрий Васильев, Александр Бирюков, Анатолий Пчёлкин, Владимир Христофоров, Михаил Эдидович… Писали своё, переводили чукчей и эскимосов: «Ленин на Чукотке» и «Олени ждали меня» Владимира Тынескина, «Судьба мужчину не балует» Василия Ятыргина, «Пусть стоит мороз» Виктора Кеулькута, «Вельботы уходят в море» Михаила Вальгиргина… На стихи поэтессы Антонины Кымытваль (1938–2015) композитор Давид Тухманов написал песню «Октябрь», которую исполняла София Ротару. Магаданское издательство выпускало более 50 книг в год тиражом до 50 000 экземпляров каждая, в том числе на языках коренных народов Севера – и это в сравнительно небольшом городе! Сейчас о таких тиражах лишь мечтают даже признанные столичные авторы.

Руководитель магаданского издательства «Охотник» Павел Жданов рассказывает: «Безусловно, сказывалась база, сформировавшаяся за счёт того, что на Колыму отправляли интеллигенцию совершенно разных пластов. У геологов было правилом хорошего тона писать стихи. У Бориса Вронского есть блестящий перевод „Ворона“ По… Выходили на свободу заключённые, многие – без права выезда, работали здесь в школах, в книжном издательстве, в „Советской Колыме“… А офицеры, а культмассовая работа? Сформировалась очень важная среда, которая потом влияла на молодых – это я уже про Куваева, про Мифтахутдинова…»

Позднесоветскую северную литературу отличала не только экзотичность материала, но и философская подкладка, оказавшаяся столь созвучной молодому геофизику Куваеву.

1959-й, Андрею Попову

Эти слова можно рассматривать как манифест. Обдумывая позже замысел «Дневника прибрежного плавания», Куваев характеризует его как «философию бродяжничества, как уход от пугающей непонятности XX века, от двигателей внутреннего сгорания и полупроводниковых схем». Куваев не выносил потребительства, не любил больших городов. По слову того же Попова, он был выкован из «цельного и благородного слитка», которого «ржавчина жизни» – делячество, расчётливость, корысть – не касалась; пафосно, но верно. От тепла солнечного, южного, от обывательского комфорта он стремился к теплу человеческому, которое закономерно проявлялось тем сильнее, чем ниже была температура окружающего воздуха и чем хуже обстояло дело с привычными современному горожанину удобствами. Стрелка компаса вятского бродяги указывала на все румбы, но Полярная звезда притягивала сильнее всего.

Куваев вписался в Север сразу же, ещё в студенчестве ощутил себя на Чукотке – своим. Он нашёл здесь особый нравственный кодекс: «Принципы, по которым жили в бесснежных местах Арктики, были другими. По тем принципам тебе прощалось всё или многое, кроме дешёвки в работе, трусости и жизненного слюнтяйства. Если же ты имел глупость это допустить, то автоматически становился вне общества, будь то на дружеской выпивке, в общежитии или в вечерней беседе о мироздании. В общем, „вперёд и прямо“. Ей-богу, остаётся удивляться лишь, как мы, будучи уже инженерами, ухитрялись сохранить чистоту и наивность семиклассника». Этим идеализмом отличалась и современная Куваеву северная литература.

Север, проклятый и благословенный, территория одновременно вызова и душевной чистоты, присутствует почти во всех произведениях Куваева. Его книги – это философия Севера, к которому мы, жители северной страны, приговорены, но слишком часто ощущаем эту свою приговорённость проклятием, а надо бы – даром, спасением.

Север, по Куваеву, – территория особая: она преображает, облагораживает даже тронутого душевной коррозией человека, как в «Весенней охоте на гусей». Литературовед Игорь Литвиненко указывает на искреннюю куваевскую веру в то, что в магических лучах Севера гибнут «бациллы меркантилизма, стяжательства, отчуждения». Филолог Марина Юрина отмечает: «Чукотка рисуется Куваевым как земля, исполненная тайны, сакрального смысла. Пейзаж, созданный в лучших традициях Паустовского и Ю. Казакова, вдруг оживляется неожиданными ассоциациями, яркими эпитетами, простыми и развёрнутыми сравнениями. Воображению читателя предстаёт „мыс, похожий на хищную птицу, когда она уже над самой землей, выпустив когти, готовит клюв“; пар, поднимавшийся от „древней земли“, „как дым благодарственных молебнов“; лёд: „то чертовски голубой, как море на курортных проспектах“, то „трупно-серый“, похожий то на „издыхающую черепаху“, то на „нездешнего мира вещество“». «Территория, описанная Куваевым, – это Шамбала советского человека семидесятых годов, земля, свободная от бесконечной лжи и подлости трусливой и пакостливой власти, от удушливой атмосферы всенародного безразличия и бессовестности», – сформулировал журналист Юрий Лепский.