Отрицательных персонажей у Куваева вообще, как отмечает Владислав Иванов, можно пересчитать по пальцам. Очарованный Чукоткой, он романтизировал своих «рыцарей тундры». Север для Куваева – своего рода монастырь, чистилище. Он допроявляет в человеке всё подлинно человеческое и выжигает, вернее вымораживает, низменное. Неслучайно главный роман Куваева получил название «Территория» (после выбраковки десятка других вариантов): важный герой книги – сама Территория, кующая людей крепче любых гвоздей.

«Север стал понятием не географическим, а нравственно-социальным», – подытоживает геолог и литератор Валерий Целнаков. Можно говорить об особой субкультуре или даже субэтносе – русских северянах, людях особого типа, ставших таковыми не по рождению, но по судьбе или личному выбору, сформированных экстремальными условиями жизни и ненормированной тяжёлой работой. Жить на Севере в куваевские времена было престижно, но способен на это был не всякий («Жизнь здесь собачья, но работа достойна настоящего человека», – вспоминал Мифтахутдинов слова Роберта Пири об Арктике). Появилась своя полярная гордость; местные жители, пишет Целнаков, «пеклись о чистоте „северной“ расы». Им нужен был свой Джек Лондон – так что появление Куваева было предопределено.

Почувствовав своё родство с северянами, выросший на Вятке молодой инженер стал делить человечество на достойных людей и «пижонов». Первые, естественно, жили за Полярным кругом. Позже он напишет, что в юности был «эдаким однополюсным малым», считавшим, что есть спорт и геология, а всё остальное – мура, что настоящий мужчина должен иметь каменную челюсть, нейлоновые нервы и желудок из кислотоупорной пластмассы. Позже горизонты Куваева расширятся. Он увлечётся горными лыжами, в Приэльбрусье познакомится с альпинистами и признает горы территорией настоящих людей. В рассказе «Устремляясь в гибельные выси» Куваев сравнит альпиниста Михаила Хергиани с «персом-огнепоклонником», то есть с Заратустрой, духовное преображение которого произошло в горах. Да Куваев ведь и начался как писатель с горной темы; он сам – горняк или горец в квадрате, по склонности и по профессии.

С определённого момента в северной литературе чётко обозначился и противоположный вектор: развращение, разложение полярного сообщества.

Ещё Шаламов, живший на Колыме до 1953 года, писал (может быть, излишне едко, но – был в своём праве): «Инженеры, геологи, врачи, прибывшие на Колыму по договорам с Дальстроем, развращаются быстро: „длинный рубль“, закон – „тайга“, рабский труд, которым так легко и выгодно пользоваться, сужение интересов культурных – всё это развращает, растлевает; человек, долго проработавший в лагере, не едет на „материк“ – там ему грош цена, а он привык к „богатой“, обеспеченной жизни. Вот эта развращённость и называется в литературе „зовом Севера“».

К 1970-м тема «тлетворного влияния» прогресса, рубля и города станет видна невооружённым глазом. Если раньше Север менял людей в лучшую сторону, то теперь начался обратный процесс (что интересно, схожие метаморфозы происходили и в «деревенской» литературе). Уже в 1970 году Куваев писал: «Вторая болезнь всё того же мещанского конформизма – болезнь накопительства и приобретательства. Сейчас она со скоростью эпидемии распространяется на Севере. Она при жизни делает человека глухим, слепым и мёртвым ко всему, кроме мечты о собственных „Жигулях“ и какой-то даче. Вот будет „это“, и всё будет хорошо. А это ложь. Хорошо уже не будет, так как человек отравлен».

Большой город у Куваева – всегда «отрицательный герой». Городских ловкачей, «деловых людей» он изображает с неподдельным омерзением. Пространству города у Куваева противопоставляется другое, более человечное (несмотря на относительную безлюдность или даже благодаря ей): тундра, Север, деревня, горы… «Города трудны для жизни, потому что над городом всегда висит облако из спрессованной психической энергии его обитателей. Так как люди разнородны, то в этом облаке также царит сумятица и разброд. И маленький человечек под его влиянием ничего не может сделать толкового, только начинает ощущать в себе тоску, неясные порывы и дикие желания», – писал Куваев ещё в 1964 году. Магаданский исследователь его творчества Роман Епанчинцев указывает на этот постоянный куваевский мотив: проникновение городской цивилизации («локуса Города») на традиционалистскую территорию (Север, деревня, горы), оборачивающееся тем, что Город безжалостно и необратимо поглощает «традиционный локус», приводит к разврату во всех смыслах слова, духовной деградации. Этот тезис деликатно намечается уже в раннем «Гернеугине», разворачивается в позднем рассказе «Горнолыжный курорт», повести «К вам и сразу обратно» и т. д. Не выступая прямо против прогресса, Куваев раз за разом демонстрирует своё более чем скептическое к нему отношение.

Выпады против эпидемии «вещизма» были вообще характерны для идеалистов-северян, но интересно, что не все они считали эту тему важной. Спорили: «Неужели так уж типичен этот порок?» Кандидат филологических наук Ирина Осмоловская в магаданском сборнике 1983 года «Портреты, сделанные по памяти» заявляла: «Увы, он (порок. – Примеч. авт.) ещё типичен, хотя это… „типическое уходящее“, отмирающее». Через какие-то несколько лет оказалось, что это советский идеализм уходит и отмирает вместе с советским государством, тогда как потребительское общество, напротив, разворачивается во всём своём кошмарном блеске. В 1994 году Борис Василевский писал о переменах к худшему, произошедших на Севере, где в начале 1960-х дома́ ещё не запирались. Настоящий перелом произошёл в 1980-х, причина чего, считает Василевский, – в «обилии понаехавших совсем других, чуждых Северу людей», которые прибыли даже не за длинным, но за очень длинным рублём – и больше ни за чем. «Этот северянин новой формации – ещё до охватившего всех наваждения о „рынке“ – чётко осознал себя, свою молодость и здоровье как капитал, который он должен выгодно поместить в Север и извлечь наибольшую прибыль. А для этого не брезговал ничем», – пишет Василевский. Возникла какая-то дикая страсть к вещам, к «дефициту», который нужно урвать и увезти на материк – для последующей «настоящей» жизни. Отношение к Северу у многих стало откровенно потребительским; последний стерильный во всех отношениях оазис поддался болезнетворным бактериям, поразившим общество. О том же писал в начале 1990-х и Владимир Христофоров. Уже к началу 1960-х вслед за первооткрывателями и первостроителями на Чукотку, говорит он, пришёл «материк» – городская одежда, жильё, транспорт, развлечения, ценности… «Соответственно этой комфортности (хотя и она оставалась всё же относительной) изменился характер поступков людей. В коллективном смысле он резко ухудшился, потому что на Север хлынул случайный люд», – считает Христофоров.

Модернизация, как видим, пошла Северу не только на пользу. Равно как и северным народам, умиравшим от алкоголя и «материковских» болезней, к которым им в стерильном арктическом климате просто незачем было вырабатывать иммунитет. Примерно то же произошло и со всем Советским Союзом, у обитателей которого после обвала «железного занавеса» не оказалось иммунитета против безжалостных инфекций глобального мира.

И всё-таки, как писал в начале уже XXI века почётный полярник, доктор географических наук Григорий Агранат, «морально-нравственный комплекс северян от нашествия реформаторов заметно износился, но не исчез. „Этика Севера“ сохраняется как специальный предмет научных исследований».