прошел незаметно. С раннего утра я и Антон уже пла­вали по реке, ловили раков, ставили в камышах верши для рыбы, потом слушали музыку, два раза купались, потом опять пошли раков ловить и только к вечеру ус­покоились» (17 мая 1889).

Как и раньше, Михаил Павлович хочет возможно ближе посвятить своего коррес­пондента в жпзнь семьи. Со свойственной ему любовью к точности, в письме от 29 мчя

Utbea. usbcjL «^лигг,.

 

 

 

f aMA

 

 

V Лл-иющлы.яг'

m f.

ПЛАН УСАДЬБЫ ЛУКИ, ГДЕ; в 1888— 1889 гг. ПРОВОДИЛИ ЛЕТО ЧЕХОВЫ Рисунок в письме M. П. Чехова

к Г. M. Чехову от 29 мая^1889 г.

Литературный музей, Москва

ПЛАН ФЛИГЕЛЯ № I В УСАДЬБЕ ЛУКЕ, КОТОРЫЙ ЛЕТОМ 1889 г. ЗАНИМАЛИ ЧЕХОВЫ Рисунок в письме М. И. Чехова к Г. М. Чехову от 29 мая 1889 г. Литературный музей, Москва

 

1889 г. он запечатлел места, где жили Чеховы, в подробном плане усадьбы и ее ближайших окрестностей. Этот план значительно более подробный, чем схема-рису­нок Чехова в письме от 8—9 мая 1888 г. (XIV, 104).

«Большая» и «малая» дачи — это флигели, где в 1889 г. жили Чеховы. Из писем Чехова известно, что в 1888 г. семья писателя занимала только один флигель — до­мик с колоннами (№ 1 на плане). В 1889 г. писатель снял у Линтваревых и второй, мень шин флигель (№ 2), где раньше помещалась временная камера мирового судьи, кухня п где жила кухарка. Михаил Павлович воспроизводит детальную планировку обоих флигелей.

К плану флигеля № 1 дано такое пояснение:

«Это наша „большая дача". Здесь мы обедаем, пьем чай, подолгу разговариваем, здесь принимаем гостей, и едва только наступает полночь, псе, кому предназначены в этом доме комнаты, остаются здесь, а меня и гостей выгоняют в другой дом, принад­лежащий к нашей же даче и очень удобный для нашего холостяцкого житья. Этот дом находится недалеко от большого и точно так же, как и он, выходит окнами во двор и сад» (29 мая 1889).

В письмах из Луки получила отражение и смерть Николая Павловича Чехова. Писатель горячо любил брата— спутника детства и юности, сердечного, доброго чело­века. Чехов высоко ценил «хороший сильный русский талант» художника и с глубоким огорчением переживал бытовую и творческую неустроенность жизни Николая. Не­смотря на то, что писатель был несколько моложе брата, он испытывал к нему чув­ство, похожее па отеческое — Чехов опекал художника, заботился о нем, больном и беспомощном, лечил его.

Михаил Павлович сообщает в Таганрог о состояпни здоровья больного, п перед нами возникает картина медленного умирания художника. В первый месяц пребы­вания па Луке Николай Павлович мог еще выходить и много времени проводил па воздухе, но скоро он совсем ослабел и лежал у себя в комнате. Почти беспрерывный кашель лишал покоя самого больного, окружавших его и особенно писателя, комна­та которого, как это видно па плане, находилась рядом с комнатой Николая.

56 Литературное наследство, т. 68

Чехову как врачу было ясно, что конец приближается, но никто не думал, что он наступит так скоро. Чтобы хоть немного отдохнуть, Чехов, воспользовавшись приез­дом старшего брата Александра, решил вместе со Свободиным на несколько дней уехать к знакомым в Полтавскую губернию.

«На половине дороги полил дождь,— писал Чехов Плещееву.— Приехали к Сма- гиным ночью, мокрые, холодные, легли спать в холодные постели, уснули под шум холодного дождя. Утром была все та же возмутительная вологодская погода; во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю— не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму: „Коля скончался"... Дома я застал горе. Наша семья еще не знала смерти, и гроб пришлось видеть у себя впервые» (XIV, 379). Далее Чехов, как всегда очень сдержанный в выявлении своих переживаний, кратко сообщает о похоронах брата.

Большое письмо Михаила Павловича, написанное под непосредственным впе­чатлением этой утраты, глубоко потрясшей Чехова, детально воссоздает картину этих памятных для всей семьи дней.

«Рано утром 17-го июня, когда еще чуть-чуть только рассветало, в мою дверь раздался стук и вбежал в нее встревоженный Саша.—„Это Колино лекарство?" — спросил он у меня. Я сквозь сон, едва разбирая надпись на пузырьке, отвечаю ему, что этого лекарства давать нельзя, потому что Коля принимает другое.—„Да ведь Коле очень тяжело, он неспал целую ночь!"—сказал Саша.—„Ну, так давай Коле этого лекарства через час по ложке",— ответили и снова задремал. Весь этот разго­вор произошел потому, что Антоша уже дня два как уехал в Полтаву и, уезжая, наз­начил Коле порошки и строго-настрого приказал нам, если Коле станет хуже, давать ему ту микстуру, с которой прибежал ко мне Александр.

Потом, уже попозже, прибегает ко мне Саша снова и, плача, говорит мне, что Коли не стало. Я быстро одеваюсь, бегу через весь двор в наш дом, застаю в нем каких-то неизвестных мне людей, доктора, каких-то старушек, плакавших навзрыд, а когда отворил дверь в комнату мамы, я увидел мать и сестру в горьких слезах, около них стояли Линтваревы, тоже вытиравшие платком глаза. Я бросился утешать мать и, глотая слезы и боясь как бы не расплакаться самому, стал говорить ей ласковые сло­ва.— „Не мешай мне плакать! —говорила мать.— Дай мне выплакать свое горе!". Я оставил мать и сестру на попечении Линтваревых и пошел к Коле. Здесь уже проис­ходило обмывание. Коля лежал на полу, сухой, как щепка, с ввалившимися щеками и желтый, как воск. Приготовив ему одежду и почему-то боясь за мать и за отца, я написал телеграммы Антону и отцу, отправил их на телеграф, а сам пошел к матери и сестре и снова стал утешать их. Добрые Линтваревы все заботы о похоронах взяли на себя, быстро зазвонили в церкви по покойнике, кто-то поскакал в город заказы­вать гроб, кто-то пригласил батюшку с причетником. Елена Михайловна принесла сколько-то денег, думая, что мы в них стеснены. Хорошие они люди!

В 11 часов утра Колю обставили и осыпали цветами и в первый раз отслужили по Коле панихиду. Народу набралось много, и при пении «вечная память» плакали все: и чужие, и свои, и господа, и мужики. После панихиды ушли все, и у гроба осталась только одна мать, в черном платье. Она смотрела