посредником между городом и пам­пой, не понимали, что чудовищу, от которого они бежали, нужен был не Доррего, а город, гражданские учреждения, они сами как высшее во­площение цивилизации. Вот при таком положении вещей после заключе­ния мира с Бразилией прибывает первая армейская дивизия под коман­дованием Лавалье. Доррего знал настроения ветеранов Войны за незави­симость, седеющих под тяжелыми шлемами, покрытых ранами, но едва дослужившихся до званий полковника, майора, капитана; хорошо еще, если двое или трое из них получили генеральскую ленту. Между тем в глубинных провинциях десятки каудильо, никогда не переходившие гра­ниц Республики, за четыре года проходили путь от злого гаучо до гене­рала и, захватывая целые области, становились, наконец, абсолютными суверенами. К чему искать иные причины жгучей ненависти, кипевшей под латами ветеранов? Что могло сдерживать их после того, как новый порядок помешал им, как они мечтали, пройти с развевающимися знаме­нами по улицам столицы Бразильской империи?

На рассвете первого декабря выстраиваются в боевой порядок на пло­щади Победы только что вернувшиеся с боевых действий войска. Доррего бежит в пампу, а унитарии заполняют проспекты, и в воздухе раздаются победные кличи. Несколько дней спустя семьсот кирасиров под командо­ванием старших офицеров, пройдя по улице Перу, направляются в пампу навстречу нескольким тысячам гаучо, союзных индейцев и немногочис­ленным силам регулярной армии во главе с Доррего и Росасом. Вскоре поле битвы у Наварры было усеяно трупами, а на другой день один от­важный офицер, находящийся сейчас на службе в Чили, доставил в глав­ную казарму пленного Доррего. Через час труп Доррего лежал весь из­решеченный пулями. Командующий, приказавший расстрелять его, оповестил город об этом в следующих фразах, исполненных самоотверженности и надменности:

«Извещаю, что полковник дон Мануэль Доррего по моему приказанию только что расстрелян перед строем дивизии.

История, Господин Министр, беспристрастно рассудит, была ли необ­ходима смерть сеньора Доррего и мог ли я, жертвуя его жизнью во имя спокойствия народа, существование которого было омрачено им, испыты­вать какие-либо иные чувства, кроме тех, что излагаю.

Жители Буэнос-Айреса убедятся, что смерть полковника Доррего — самая большая жертва, которую я приношу для их же блага.

Господина Министра приветствует уважающий его Хуан Лавалье».

Лавалье поступил дурно? Об этом столько уже говорилось, что было бы докучно поддерживать тех, кто после того, как все последствия произошедшего стали очевидны, начал выказывать свою дальновидность, толкуя так и сяк о его причинах. Но если зло существует, то потому, что оно сокрыто в самом порядке вещей, и только там следует искать его; зло может воплотиться в человеке, но как только его олицетворение исчезает, оно возрождается в другой личности. Убитый Цезарь воспрянул в еще более жестоком Октавиане. Было бы анахронизмом отвергать эту мысль Л. Бланки[280], до него высказанную как Лерминье, так и сотней других и столько раз до 1829 года продиктованную историей нашим пар­тиям, исповедовавшим громогласно идеи Мабли, Рейналя и Руссо о дес­потах, тирании и прочий подобный лексикон, который и спустя пятнад­цать лет преобладает на страницах газет.

Лавалье не знал тогда, что, уничтожив плоть, не убьешь духа, и что характер и образ действий политических деятелей определяются идеями, интересами и целями партий, которые они представляют. Если бы Лава­лье вместо Доррего расстрелял Росаса, тогда он, возможно, уберег бы мир от отвратительного спектакля, человечество от позора, а Республику от моря крови и слез; но, даже расстреляй он Росаса, у пампы не было бы недостатка в подобных персонажах и просто-напросто произошла бы сме­на декораций. Но и сегодня не желают понять: хотя личную ответствен­ность за происшедшее несет Лавалье, гибель Доррего с необходимостью вытекала из господствовавших в то время идей, и солдат, бесстрашно бросивший вызов приговору Истории, всего лишь исполнил долг гражда­нина в соответствии со своими убеждениями. Надеюсь, никто не припи­шет мне намерения оправдать действия погибшего и осудить того, кто победил; я осудил бы, пожалуй, лишь средства, им употребленные, но это в данном случае не имеет большого значения. Что могло вызвать провозглашение Конституции 1826 года, кроме злобы против нее со сто­роны Ибарры, Лопеса, Бустоса, Кироги, Ортиса[281] братьев Альдао?— Каждый из них господствовал в своей провинции, а некоторые имели влияние и на другие. И потом, что могло показаться в те времена бо­лее логичным для людей, которых литература научила мыслить логиче­ски а priori, как не устранить единственное препятствие, которое, по их мнению, мешало столь желанному утверждению Республики? Эти поли­тические ошибки, принадлежащие скорее целой эпохе, чем одному чело­веку, в высшей степени достойны внимания, и от их понимания зависит объяснение многих социальных явлений. Расстреляв Доррего и намере­ваясь сделать то же самое с Бустосом, Лопесом, Факундо и прочими каудильо, Лавалье выполнял требования своего времени и своей партии.

Еще в 1834 году во Франции находились люди, которые верили что после Луи Филиппа[282] Французская республика воспрянет вновь во всей славе и величии, как в былые времена. Быть может, смерть Доррего также была одним из подобных фатальных, предопределенных судьбой со­бытий, что образуют узлы исторической драмы, и если не придать им значения, картина истории окажется неполной, безжизненной, бессмысленной. Зародыш гражданской войны вызревал издавна, Ривадавиа раз­глядел ее смертельно-бледный, неистовый образ в окружении факелов и кинжалов. Факундо, самый молодой и предприимчивый каудильо, про­шел со своими ордами по склонам Анд, но вынужден был затаиться в логове; Росас в Буэнос-Айресе уже далеко продвинулся в своих трудах и был готов выставить их на всеобщее обозрение; то был плод десятилетней работы, совершавшейся у костра гаучо, в трактире-пульперии, рядом с ее певцом.

Доррего никого не устраивал — унитарии его презирали, каудильо от­носились к нему с безразличием; наконец, он мешал Росасу, уставшему ожидать и держаться в тени партий города, который он жаждал заполучить тотчас, без промедления. Словом, вызревала сила, которая не бы­ла, да и не могла быть федералистской в точном значении этого сло­ва — то, что бурлило в недрах общества, начиная с Артигаса и кончая Факундо, было третьей социальной силой, полной мощи, сгорающей от нетерпения показать себя без прикрас и схватиться с городом и евро­пейской цивилизацией. Если бы Доррего не был убит, разве оттого облик Факундо стал бы иным? Или разве Росас перестал бы быть олицетворе­нием пампы — ведь, не зная устали, с 1820 года он трудился над этим своим обликом? Или разве от этого остановилось дело, начатое Артигасом и уже ставшее кровью и плотью Республики? Нет! Лавалье лишь нанес удар мечом по гордиеву узлу, который увязывал воедино все ар­гентинское общество. Пустив кровь, он хотел предотвратить медленное