«Эрида и яблоко»

Альфред Моберли, 1874

Холст, масло, 126 × 87

Подписано, датировано ʼ74

Провенанс: Джеймс Данн (арт-дилер), 1876; Альберт Чемберлен, 1878;

Крауч и Сандерсон (арт-дилеры), 1882; после 1918 – в собственности семьи Джеймс (Бирмингем); выкуплено Бирмингемской художественной галереей в 1971 г.

Это не «Суд Париса», не популярный среди художников сюжет с тремя обнаженными богинями, а миг, предшествующий ссоре, когда богиня Раздора возвращается на свадьбу Пелея и Фетиды с золотым яблоком в руке. Моберли не стал прибегать к псевдоклассическому антуражу, который для подобных сцен любил использовать РДС, – никакой скульптурности, никакого условного флорентийства, никаких лавровых венков и оливковых ветвей. Откуда же нам знать, писал он, где боги могли сыграть свадьбу? В самом фоне таятся отзвуки северной версии этого сказания – о дурной женщине и проклятом ею плоде, о злой крестной, которая заявляется непрошеной на торжество и приносит с собой беду в виде яблока. На Эриде – просторные зеленые одежды, перехваченные на плече золотой брошью, контуры которой повторяют узоры ирландского кружева и такой тяжелой, что она оттягивает ткань. Жемчуга и рубины сверкают у нее в ушах, на шее, в темных волосах. Она стоит возле каменной арки, прорубленной в оплетенной плющом стене, сквозь которую виднеются юбки кружащихся в танце женщин и темнеют вертикальные формы наблюдающих за ними мужчин. Одной рукой она опирается на грубый арочный камень – известняк из проведенного на севере детства Моберли? – нежные пальцы выделяются на пористой резной кладке, а в другой она взвешивает яблоко, как мальчишка, который примеривается, перед тем как швырнуть камень. На блестящем боку яблока, тускло-желтого в падающем с низкого неба свете, виднеется надпись, будто на надгробии, но она не отрывает взгляда от арки, от празднества, с которого ее изгнали за плохое поведение.

* * *

Мама и папа едут в Париж. Папу пригласили на выставку в Musée de la République, а мама хочет встретиться с женщинами, которые стремятся реформировать Police des Moeurs. Случилось то, чего так опасались мама и миссис Батлер, закон о заразных заболеваниях – теперь часть английского законодательства. Подвергнувшись насильственному осмотру, добропорядочные женщины кончали жизнь самоубийством, девушки, не бывшие проститутками, становились ими, утратив после унижений в полицейском участке всю честь и достоинство. А ты все-таки хорошая девочка, сказал полицейский врач в Чатэме шестнадцатилетней девушке, которую схватили, когда она вышла купить отцу пинту пива. Видишь, расширитель в крови. Они развязали ремни, которые удерживали ее раздвинутые ноги и которыми ее руки были привязаны к столу, и она, даже не удосужившись поднять сорванную с нее одежду, отправилась прямиком к пирсу и, дойдя до самого его края, не стала останавливаться. Заболевшие проститутки виноваты в том, что заразились болезнью, которой мужчины могут наградить их на совершенно законных основаниях. Этот закон вторгся в тело каждой женщины, которая живет в портовом городе, – из-за боязни, что проститутки при помощи сифилиса поставят на колени весь Британский флот. И при этом стараниями Флоренс Найтингейл и ее медсестер в форменной одежде уровень солдатских смертей в Крыму снизился с тридцати до десяти процентов. До этого больше людей умирало от холеры, тифа и заражений, чем от полученных в боях ран. Мисс Найтингейл не поддерживает движение за медицинское образование для женщин. Чудовищный строй женщин и без того на каждом шагу.

Папа поговаривал о том, чтобы запереть дом, а Мэй и Алли на время их с мамой отсутствия отправить к тетке Мэри в Лондон, но у Алли экзамены через каких-нибудь пару недель. Разумеется, она все сдаст, говорит папа, а если и нет, то их прекрасно можно пересдать. Если надеяться только на то, будто успеешь что-то наспех зазубрить в последнюю минуту, значит, она на самом деле совершенно не готова к экзаменам. Алли смотрит себе под ноги до тех пор, пока с ее лица не сходит ужас, вызванный этим замечанием.

– Я знаю Мэри, – говорит мама. – Девочки там не будут трудиться, Альфред, совсем не будут. Боюсь, что Мэри теперь проводит жизнь в лени и праздности. А если и улучит минутку для письма, то у нее только и разговоров, что о концертах, обедах и нарядах.

Алли успевает заметить, как у Мэй от одной мысли об этом кривятся губы в улыбке.

– А как быть с приютом, мама? – спрашивает Алли. – Если я останусь дома, то смогу ходить туда и присылать тебе отчеты. Ведь вот-вот должна приехать новая сестра-хозяйка.

Мама кивает.

– Девочки уже взрослые, Альфред. Девушки помоложе Алли выходят замуж и растят детей. Как, по-твоему, она будет жить в Эдинбурге, если не сумеет две недели вести хозяйство в собственном доме? Каждый день они будут ходить в школу. Случись что, и мисс Джонсон сразу узнает.

– Я могу попросить Обри за ними приглядывать, – говорит папа. – Он сейчас, кажется, не слишком занят. Тебя это устроит, да, Алли?

– Да, папа. Я правда не могу пропускать занятия. Только не сейчас.

Я проделала такой путь, хочется сказать ей. Я так усердно трудилась. Но ни за что нельзя показаться истеричкой.

* * *

Вечером накануне отъезда мама зовет ее к себе. Сундук выжидающим псом караулит у изножья кровати, рядом с ним стоит мамин саквояж, и мамина спальня, лишившаяся щеток, домашних туфель, шпилек – привычных атрибутов сна и пробуждения, без которых даже мама не решается показаться миру, – выглядит спальней покойника. Когда-нибудь Алли закроет маме глаза и накинет простыню ей на лицо.

– Будь осторожнее, мама.

Мама хмурится в ответ. Она сидит за туалетным столиком на табурете с гнутыми ножками, спина у нее идеально прямая, а руки сложены на обтянутых серой саржей коленях, будто бы она позирует для портрета.

– Прошу тебя, Алетейя, не поддавайся глупой панике. Не стоит думать, будто в Париже может случиться то, чего не может произойти в Манчестере, – скорее наоборот.

Алли глядит себе под ноги, трогает боковые швы на юбке, чтобы не дергать нервно руками.

– Да, мама.

Мама берет со стола конверт:

– Вот десять шиллингов, которые должны прокормить вас троих до моего возвращения. В кладовой уже и так полно припасов, и я жду, что ты еще вернешь мне сдачу. В следующем году тебе придется самой распоряжаться небольшой суммой денег, поэтому папа велел Обри не подкармливать вас никакими лакомствами, пока нас не будет. Я жду, что к моему возвращению дом будет в том же виде, в каком я его оставляю, и не перекладывайте свою работу на Дженни. Она и так слишком много трудится, хоть жизнь у нее и без того тяжелая.

– Да, мама.

– Ты знаешь, папу беспокоит, что тебе предстоит одной ехать в Эдинбург. Он не желает тебя отпускать. Считай, это способ доказать ему, что тебе под силу справиться со своей слабостью.

Алли ежится.