Мама выпрямляется. Входная дверь по-прежнему открыта, холодный воздух ползет по ступенькам.

– Ты, значит, мне угрожаешь? Защищаешь собственную репутацию от воображаемых будущих обид, вместо того чтобы помочь нам изменить закон и защитить целое поколение от страшных надругательств?

Мэй кивает:

– Так должно, мама. Ты не оставила мне выбора. Ради моей будущей работы. И речь сейчас идет даже не об опасности, которая, кстати, мне отнюдь не кажется пустячной. Но кто позволит мне учить, ухаживать за больными или просто находиться среди женщин и девушек, стремящихся встать на стезю добродетели, если все будут знать о том, как я поступила, исполняя твою просьбу?

Мама переступает с ноги на ногу. Алли хочется выбежать из дома на дневной свет, но ей некуда идти. Вот бы здесь был Обри или папа.

– Мэй, с тобой ничего не случится.

Мэй пожимает плечами:

– Я в этом не столь уверена, мама. Ты ведь знаешь, что как только речь заходит о чьем-либо «оскверненном девичестве», можно распрощаться с надеждами на приличный брак или благодетельный труд. Для такого, мама, тебе нужна какая-нибудь приходская девочка. А не я. И не Алли. И я не сомневаюсь, что папа с этим согласится.

Мэй поднимает пальто, отворачивается к гардеробу.

Алли сглатывает.

– Я помогу тебе, мама.

Мама взглядывает на нее.

– Ты слишком взрослая, Алетейя. Скажут, что ты торговала собой, как это делают другие женщины. И мы не можем допустить, чтобы в процессе с тобой приключился очередной истерический припадок. Ладно, Мэй. Пока мы не сели пить чай, вытри пыль в столовой. Ты меня разочаровала.

Мама идет в гостиную – не то место, куда она обычно уходит, чтобы побыть одной. Алли сползает вниз, пересчитывая позвонками резьбу на балясине, садится на нижнюю ступеньку.

Мэй смотрит на нее:

– Аль, тебе плохо?

Я думала, она тебя убьет, думает Алли. Я думала, она тебя проклянет.

– Я просто такого не ожидала. Я думала, она… не знаю. Я думала, она очень рассердится.

Она бы очень рассердилась, если бы Алли, а не Мэй отказала ей в просьбе. Но Мэй не слабая, ей не нужна моральная закалка.

– Да если бы и рассердилась, хлопаться в обморок на лестнице все равно без толку. Она кого-нибудь найдет. Уж она знает предовольно девушек, которым нечего терять. Но я не из их числа.

Алли кивает.

– Мэй… погоди! А девочки в школе знают? О том, что мама написала?

– А ты как думаешь, Алли?

Мэй уходит на кухню, чтобы помочь Дженни и отыскать метелку для пыли, а Алли остается думать о том, есть ли ей что терять.

* * *

Мама более не заговаривает про свой эксперимент, но папа, похоже, перестал приносить домой «Манчестер таймс». Теперь он приходит поздно, обычно уже после того, как девочки легли спать, и часто – после того, как мама погасила лампы и заперла все двери. Стрит выиграл заказ на проектирование «Коллингхэм Брауна», нового универсального магазина, который строят на Динсгейт[21]. Папа ездил в Лондон, и вскоре его могут даже отправить в Париж, чтобы он посмотрел там на огромные магазины с двойными лестницами и хрустальными люстрами, огромные сказочные дворцы, которые совсем не похожи на лавки, куда ходят за покупками жители Манчестера. «Коллингхэм Браун» не должен выглядеть пышно или вульгарно, но папе сказали, что на этой стадии – на ранней стадии, когда ему платят за то, чтобы он пока только представил, каким «Коллингхэм Браун» мог бы быть, – ему, в поисках идеального стиля, можно не жалеть расходов. Позже, разумеется, им придется пойти на какие-то компромиссы, но сейчас мистер Коллингхэм желает знать, на что способны «Стрит и Ко.», когда их ничто не ограничивает. Незаконченная картина на папином мольберте наглухо завешена, и кажется, будто вся студия забрызгана акварельными эскизами и лоскутами шелка. Прибираться здесь нельзя до тех пор, пока сам папа не разрешит. Иногда Стрит приходит к папе, чтобы вместе с ним поработать, – чаще всего по субботам, а иногда и по воскресеньям, хоть мама этого и не одобряет и подает на обед одни холодные закуски, которые готовят Алли и Мэй, чтобы Дженни могла утром сходить в церковь.

Алли тоже трудится не покладая рук. Жена местного профессора анатомии создала Манчестерскую ассоциацию женского высшего образования и уговорила нескольких коллег своего мужа читать там лекции, и не только по английской поэзии и истории искусств, но в этом году – и по математике, химии и философии. На эти лекции всех своих девочек из подготовительной группы сопровождает сама мисс Джонсон. Женщины теперь тоже могут держать вступительные экзамены в Кембридж, и мисс Эмили Дэвис сообщила мисс Джонсон, что она ведет переговоры о том, чтобы Кембридж предоставил им помещение для женского колледжа. Жена профессора Льюиса подходит поговорить с мисс Джонсон после очередной лекции своего мужа. Девочки ждут, беспокойно переступая с ноги на ногу, будто телята в загоне. Алли и Луиза целый час внимательно слушали лекцию, конспектировали, потом сопоставляли сказанное профессором Льюисом с тем, что им уже было известно, и домой они возвращаются, зная больше, чем знали еще утром, границы их мира чуть-чуть изменились, но остальные девочки всю лекцию накручивали на пальцы прядки волос, собирали складочками подолы платьев, думали об обеде, или о том, за кого они выйдут замуж, или как раскроить отрез ткани, купленный на прошлой неделе. И сейчас они перешептываются друг с дружкой, дожидаясь, когда их снова выпустят обратно в мир, где знать, что подадут к чаю и не простужен ли кто, гораздо важнее, чем понимать, каким образом глазное яблоко преобразует свет в перспективу, даль, красоту, ужас.

Алли прослушала несколько проповедей о том, что наука подрывает веру людей в Бога, что чем больше ученые понимают, как устроен мир, тем с меньшим почтением они относятся к его таинствам. Ей же пока кажется, что все ровно наоборот: кого может оставить равнодушным поразительная сложность человеческого глаза – и неважно, произошел человек от обезьяны или нет? Ведь если бы этот механизм встречался лишь у тех, кто создан по Божьему образу и подобию, если бы люди не делили его с птицами и, быть может, еще с насекомыми, было бы не так удивительно, правда? Отлаженная до тонкостей взаимосвязь позвоночника с черепом, которая позволяет (почти) всем нам протиснуться сквозь материнский таз, а потом ходить и держаться прямо, каким-то чудом работающая система ушных, горловых, носовых протоков, даже движение еды по кишечнику и, Господи Боже, биение человеческого сердца – все наше тело свидетельствует о непостижимой глубине Божьей заботы о мире, и сколько же всего нам еще предстоит узнать. Мозг – это сплошная серая масса, его вид не сообщает нам ничего о разных языках, мыслях и грезах, и все-таки он делится на области, управляющие разными способностями людей и животных. Воздействие электрического тока на обнаженные участки собачьего мозга вызывает сокращение мускулов и позволяет нам начертить карту невральных путей мозга, электрических маячков в теле млекопитающего. Одни повреждения головы могут привести к утрате речи при полном сохранении навыков письма, другие – вызвать вспышки ярости у прежде кротких людей, и наоборот. Кажется, вот-вот можно будет ткнуть пальцем в точку, где находится характер, поведение, да что там – само сознание. Быть может, когда-нибудь зло или тоску будут лечить хирургическими методами. Или истерию.