В падающем из высоких окон свете женские силуэты похожи на перевернутые винные бокалы, и тут мисс Джонсон оборачивается и подзывает к себе Алли.

– Миссис Льюис хочет с тобой познакомиться, Алетейя. Я ей рассказывала, что мы возлагаем на тебя большие надежды.

Миссис Льюис одета в лиловый шелк, на ее лиловой шляпе черное птичье крыло. Она протягивает Алли руку в перчатке:

– Моя дорогая, я так рада была узнать о ваших устремлениях. Поверьте же, мы все будем трудиться на ваше благо. Ассоциация женского образования есть теперь в каждом большом городе, так что мы своего добьемся. Я живу надеждой, что увижу еще, как женщины получают дипломы, начинают профессиональную деятельность и даже голосуют. Только подумайте! Если женщинам позволят получать образование, то позволят и голосовать. Вы можете стать одной из первых женщин в Британии, во всей Европе, что получат избирательные права. И еще при вашей жизни женщины будут заседать в парламенте.

Алли покачивает головой, припоминая историю Эмили. Мама как-то обмолвилась ей о том, что любят делать клиенты Эмили. В домах на тихих окраинах, в потайных комнатах за двойными дверями, во тьме своих сердец мужчины убеждены, что женщины – это не люди.

Миссис Льюис касается щеки Алли.

– Вы только вот что пообещайте мне, моя дорогая. Пообещайте никогда не сдаваться, никогда не впадать в отчаяние. А я обещаю, что мы никогда не перестанем трудиться на ваше благо.

Алли ежится под ее взглядом. Никому нельзя открывать того, что творится у нее в голове. Знай миссис Льюис о ее слабости, она не питала бы таких надежд.

– Обещаете?

Алли поднимает голову:

– Я постараюсь. Я обещаю стараться.

Миссис Льюис кивает:

– Дерзайте, милая. Мы вас поддержим. И если я могу хоть чем-то помочь, приходите в любое время. Сейчас отвлекаться совсем нельзя, нельзя допустить, чтобы вы погрязли в обыденных хлопотах, уж я-то знаю, как трудно женщине отвоевать время для собственной работы.

Алли взглядывает на мисс Джонсон.

– Мама хочет, чтобы я добилась успеха. Она и сама много работает.

– Учение в школе – огромное подспорье, – вступает в разговор мисс Джонсон. – Мне же очень жаль девочек, которые пытаются учиться дома. Им приходится постоянно прерываться, чтобы сбегать за посылкой, напоить чаем гостя, смотать шерсть в клубок для какой-нибудь тетушки. Девочкам дозволяется иметь увлечения, и если они желают изучать ботанику или французский, вместо того чтобы плести кружево или заниматься никому не нужным рукоделием, этакое чудачество еще, пожалуй, стерпят, но дома девочка вечно у кого-нибудь на побегушках. Только мужчины могут велеть людям не беспокоить их до тех пор, пока у них не найдется подходящего времени. Остальные девочки уже болтают не сдерживаясь, и их голоса становятся все громче и громче. Женщины отводят взгляды.

– Нам пора, – говорит мисс Джонсон. – Нельзя же, чтобы болтливые девицы навлекли позор на эти стены. Идем, Алетейя. Доброго вам дня, миссис Льюис.

Алли и Луиза идут к остановке омнибуса. Накрапывает дождь.

– Как по-твоему, мисс Джонсон училась в школе? – спрашивает Алли.

Луиза пожимает плечами:

– Она об этом ничего не говорила. Ты ее любимица, спроси у нее сама.

– Она ведь так никогда и не получит диплома, да? Даже теперь. Даже если у нас, у тех, кто младше нее, они будут. Ей останется только смотреть, как мы уезжаем и добиваемся того, чего ей никогда не добиться.

Мимо катится забрызганная грязью телега, Луиза подхватывает юбки.

– Поэтому она и стала учительницей, разве нет? В этом-то и есть весь смысл школы.

Прежде Алли никогда не приходило в голову, что женщины, чьими стараниями меняется мир, уже не смогут обратить эти перемены себе на пользу. Мисс Джонсон не получит диплома. У жены профессора Льюиса все время уходит на письма благотворителям, поиски средств и домашнее хозяйство, поэтому она может посещать только лекции мужа, но он ведь, наверное, и за обедом может ей все рассказать, а значит, она делает это, наверное, из чувства супружеского долга, а не ради самосовершенствования. Даже отец доктора Блэквелл запрещал ей брать деньги за работу, говоря, что медицину можно практиковать на досуге или из благотворительных побуждений, но работающая женщина срамит семью, позорит отца и мужа, которые и должны ее обеспечивать.

В тот же вечер Алли составляет себе распорядок дня: после школы – пятнадцать минут на то, чтобы умыться, переодеться и выпить чаю, пятнадцать минут на то, чтобы убрать со стола и вымыть посуду, а потом – три часа учиться, до самого ужина. И всю работу по дому тоже надо сделать. Мама говорит, что каждый человек в силах сам приготовить себе поесть или прибраться в доме. Никакие устремления Алли не могут служить оправданием гордыни, да и умственный труд не спасет ее от нервной слабости – не то что домашние дела. После ужина мама следит за тем, чтобы Алли непременно помогла Дженни вымыть посуду и прибраться на кухне, вычистила и наваксила всю обувь, починила свою одежду и одежду Мэй. Затем Алли отправляют в постель – пока что она снова спит в их общей спальне, – но Алли выяснила, что если усесться за занавеской на подоконник, то при свете фонарей за окном вполне можно читать, а фонари горят до самого рассвета. Алли ждет, пока Мэй заснет, потом стаскивает со своей кровати одеяла. Одно она оборачивает вокруг талии, чтобы не мерзли ноги и было мягко сидеть, а второе накидывает на плечи, поверх шали, которой она укутывает голову. Нельзя писать чернилами, когда ерзаешь на подоконнике в темноте, поэтому она берет из папиной студии мягкий карандаш, достаточно темный, чтобы в полумраке можно было разобрать написанное, и – одно за другим – выполняет все задания мисс Джонсон, все, о чем ее могут спросить на вступительном экзамене в университет. Иногда, съежившись за занавеской, она думает об этих людях, об этих мужчинах – мужчинах, которые владеют умами столь многих учеников и учителей, которые могут в один миг переменить чужие мечты и мысли. Она их одолеет. Она станет одной из них. Не спать – это еще и не видеть кошмаров. Заслышав, что мама запирает двери, она возвращается в кровать – вдруг мама решит заглянуть к ним – и иногда ненадолго засыпает, но в два часа просыпается от звона напольных часов, чтобы позаниматься в тишине, когда кажется, что город вокруг совсем уснул, и затем, с чувством исполненного долга, снова ложится еще немного вздремнуть, пока не придет время растапливать плиту на кухне. И у нее все получается. Она соблюдает этот режим, и истерические припадки прекращаются. Доктор Генри был прав. Строгий распорядок дня и усердный труд могут спасти человека от безумия. Дела у нее идут в гору, как у папы.

Но однажды ночью она видит папу. Теперь она умеет просыпаться к определенному часу. Ветер шуршит в кронах деревьев за окном, сквозняк шевелит занавески. Мэй вздыхает, переворачивается, снова затихает. У Алли холодный нос, и она помнит, каково будет встать на пол босыми ногами. Она вылезает из-под одеяла, быстро укутывается, берет со стола томик Горация, тетрадку и карандаш. Теперь она знает, что по крайней мере часть римлян относились к Риму так же, как папа – к Манчестеру, считая его не средоточием цивилизации, а людным, грязным местом, которое может сослужить художникам лишь одну службу – обратить их умы к тихим зеленым краям, куда они желали бы перенестись. Она представляет себе взгорья на окраине Рима: тугие виноградные лозы на залитых солнцем террасах, охряные и серые тени олив. Белые башни отбрасывают четкие тени на выжженную траву, и вдалеке, на холмах, виднеются белые фигурки людей. Быть может, когда-нибудь она побывает в Италии. Но тут за окном показывается экипаж. Мимо их дома редко кто проезжает в такой час, и она вытягивает шею, чтобы посмотреть, кто же еще делит с ней ее полуночный мир. Пара лошадей, колес – четыре, значит, приехали не на извозчике. Экипаж останавливается возле ворот. Она роняет карандаш. Никто не выходит. Деревья гнутся и вздыхают, но никто по-прежнему не выходит из экипажа, и тут она слышит женский смех и затем папин голос. Она сползает с подоконника, присаживается на корточки и только чуть-чуть высовывает голову, чтобы увидеть, как папа распахивает дверь экипажа, вылезает. Он оборачивается, говорит что-то в окошко, оттуда высовывается затянутая в перчатку рука, их ладони соприкасаются; он стягивает с протянутой руки перчатку, целует костяшки, делает шаг назад и машет вслед уезжающему экипажу. Затем тихонько отворяет калитку, идет к дому – не по гравиевой дорожке, а по подъездной аллейке, – ступает на лужайку, отпирает парадную дверь. Он притворяет за собой дверь и воровато, а не как подобает хозяину дома, поднимается по лестнице.