Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зое сразу отвели маленькую уютную комнату рядом с входной дверью, комнатка ей очень понравилась, окно выходило в сад, не на улицу, хотя улица была совсем тихая и почти безлюдная. Зоя сразу же дала Лене деньги на своё проживание, не зная точно, сколько будет стоить её пребывание для хозяев, дала много, как потом оказалось, даже слишком много, но хозяйка взяла и поблагодарила. Однако уже на следующий день, когда Илья был на работе, Лена зашла утром в комнату к Зое, едва успевшей проснуться, и сказала, что переселяет её в полуподвальную комнату, которая полностью жилая, тёплая и обустроена для проживания. И когда Зоя очень робко, очень боясь обидеть хозяйку, спросила: «А можно мне здесь остаться?», то была впервые сильно поцарапана реакцией хозяйки, которая вдруг по-настоящему притопнула ножкой и почему-то очень зло и громко сказала: «Я здесь хозяйка! И я решаю, как и кого здесь устраивать!». А ведь Зоя совсем не настаивала, она лишь спросила. Спорить было совершенно не о чем и бестактно, Зоя заулыбалась: «Да-да, конечно», быстро собрала свои вещички и перетащила их по крутой винтовой лестничке вниз, в полуподвальную комнату, а хозяйка ей помогала их перетаскивать.
На празднование Нового года были приглашены сотрудники Ильи по работе, с жёнами и детьми, все они были бывшие соотечественники. Все они светились физиономиями от счастливой жизни в Германии, или казались светящимися от счастья? Может, и не казались, а и вправду были таковыми — это только они знают. Всё, что они хотели иметь в жизни, но не имели в родной стране (или имели, но недостаточно по их меркам и понятиям), они получили здесь, на новом и столь вожделенном месте обитания: высокооплачиваемую работу мужей, достаточную, чтобы безбедно содержать и неработающих жён, и платить за хорошие детсады и школы детей, у всех были тачки (своя у мужа, своя у жены), просторные либо квартиры, либо дома, пусть даже и пока что арендованные. И это действительно здорово, без всякой иронии и сарказма. За новогодним столом они обожали наперебой рассказывать, как мучительно живётся их родственникам, друзьям, оставшимся там, конечно, пусть они приезжают сюда гостить почаще, пусть хоть здесь живут месяц полнокровной жизнью. Они захлёбывались от собственного довольства, рассказывая о несчастных своих друзьях и родственниках, они точно знали, что вот уж их-то жизнь удалась, да ещё как удалась! Они обожали расспрашивать прибывающих на побывку гостей о книжных новинках в бывшей родной стране, новых театральных спектаклях и покупали, стараясь ничего не пропустить, все эти новинки в книжных русских магазинах Германии, они изо всех сил показывали, что они в курсе всех культурных событий в бывшей своей стране, и за шумным новогодним столом Зоя охотно откликалась на их вопросы, разговоры, с ними возможно было обо всём этом говорить, тем более, что книги вообще и современные авторы, в частности, были для Зои тем воздухом, без которого она бы задохнулась.
Была в их искрящемся, как на заказ, громком веселье бушующая искусственная эйфория: казалось, что они выбрались на сказочный берег, в чём они ни секунды не сомневались, вот они — сумели, они — победители в этой жизни, и теперь они стоят на прекрасном берегу и вовсю хохочут над теми, оставшимися, невыбравшимися, тонущими в трясине, значит, это лохи, полные неудачники в жизни, пусть тонут, хотя там и близкие их родные, и близкие знакомые, которым надо всё же оказывать посильную финансовую помощь. И было в этой искрящейся эйфории высокомерное превосходство якобы спасшихся, успевших выбраться из болота, над несчастными, не способными вылезти, было здесь столько ядовито-весёлой злобы к якобы утопающим, что всё это ещё больше возбуждало говорящих, распаляло, и они вперемешку с разговорами о книгах и театрах с таким открытым, истеричным весельем испражнялись на всё, буквально на всё оставшееся на бывшей родине, что постепенно Зоя стала с каждой минутой всё больше от соотечественников уставать, и наконец в какой-то момент она уже так нестерпимо устала от злобной-истеричной весёлости, что ей больше всего захотелось вдруг не плюнуть даже, а смачно харкнуть в их общую, большую расплывающуюся рожу — всем сразу. И ей захотелось уехать, улететь домой прямо сейчас, сию секунду, но — ведь это было невозможно.
Почему-то было мучительно стыдно смотреть, как все они наизнанку выворачиваются, особенно тётки, корча из себя европейских аристократок, которыми они не являлись ни в каком приближении, но были уверены в том, что перебравшись на поселение на европейскую территорию, они таковыми как раз и стали. Хотелось или плотно закрыть глаза, или отвернуться и уйти, но только чтобы не видеть этого убожества, а они не только не понимали своей нелепости, но и выпячивали свой квазиаристократизм, чтобы она увидела: вот кто они теперь — европейские аристократки, не то что она и все там оставшиеся — быдло, мусор, гниль. Уже через час первого и тогда ещё вовсе непротивного общения с ними о книгах и театрах, об их российских родственниках, Зоя стала от них уставать, потому что увидела в их эйфории столько фальши и злобной радости, что, госссподи, как же захотелось бежать от них, но…это было невозможно, ведь все они восседали за новогодним столом, и Зоя никаким образом не могла просто встать и хотя бы выйти на улицу до тех пор, пока все они не уйдут: не могла она здесь и сейчас найти такого повода, так что приходилось глотать их помои и давиться ими, но вот уж подыгрывать им заставить Зою не мог никто, хотя на все вопросы она вежливо отвечала, книжные новинки обсуждала…
С какой готовностью стали они шавками, тявкающими на
