лучшей, а единственной подругой, с которой они понимали друг дружку даже молча, даже по взглядам, они вообще нашли друг дружку в жизни совершенно случайно, а найти в жизни ДРУГА — такая же редкость, как найти ЛЮБОВЬ. Познакомились они на работе, когда обе были ещё молодыми специалисточками, только из разных технических ВУЗов. Зое казалось, что это про неё с Леной любимейший поэт написал прекраснейшие слова: «…Пошли мне, Господь, второго, Чтоб не был так одинок, Чтоб было с кем пасоваться, Аукаться через степь, Для сердца, не для оваций На два голоса спеть…». Илью же Зоя знала лет пятнадцать, когда он прибыл на работу в их «ящик», и Ленка, тогда уже вторично разведённая, сразу и совсем потеряла голову, впрочем, и Илья — тоже, от Ленки.

И все десять лет, как они отбыли на новое поселение вне отечества, Зоя их не видела, хотя Лена однажды прилетала на неделю на родину, но Зоя была в это время на Алтае, в отпуске. Все эти годы они переписывалась по электронной почте, и Зоя по-прежнему видела в Лене очень близкую, хотя и такую дальнюю территориально, подругу. Порой жутко не хватало не эпистолярного, а личного, глаза-в-глаза разговора, но что уж тут поделаешь…

И вот теперь, когда Илья и Лена встретили её в аэропорту, ей увиделась совершенно счастливая супружеская пара. Они были очень внимательны и предупредительны к ней, всё старались сделать так, как ей было бы комфортнее всего: усадить в машину, дать большой плед на всякий случай, покормить её горячей вкусной едой в уютнейшем придорожном кафе…а сама дорога была изумительной гладкости и ухоженности.

Кем именно и в каком научном институте в Карлсруэ работал Илья она не спрашивала и не собиралась выспрашивать ни у него, ни у его жены, которую ещё больше стала полагать своей верной подругой, а они и не собирались ей об этом что-либо рассказывать. Но понятно стало, что Илья здесь зарабатывает то, что не снилось ему на родине, а продолжил ли он и здесь оставаться тем же блестящим физиком-теоретиком, мнение которого почитали за честь в научных кругах — кто ж его знает, не ей же об этом и знать и судить. Однако лишь увидев воочию их обычную, ежедневную жизнь, Зоя вдруг ярко вспомнила именно то самое, о чём Лена лишь иногда и то — осторожно, говорила в письмах, то есть, о том, что Илья начал по вечерам так капитально бухать, прямо по целой бутыли скотиш виски вылакивал за вечер, никогда не буянил, просто сидел с книгой, читал и — прикладывался, пока бутыль виски не оставалась пустой, а ведь ничего этого не было и в помине, пока они плохо жили на бывшей родине. Утром же на работу выезжал как стёклышко, не имея ни малейшего аппетита к завтраку и опрокинув полную кружку с растворённой антипохмельной таблеткой. Причём всё это, со слов Лены, началось почти сразу с их, так сказать, счастливой, новой жизни в Германии. Лена пыталась говорить об этом с Ильёй, выяснить, что с ним стало происходить и почему, может всё дело в новом месте, новой работе, новых сослуживцах, но он категорически не желал об этом разговаривать. Что было не так? Что и как происходило у него на работе? Он не говорил, но пил всё серьёзнее и серьёзнее, так что однажды, незадолго до прилёта к ним Зои, Лена написала Зое, что всё — больше она так жить не может, она больше не знает, как бороться за Илью, не понимая причин его засасывающего пьянства, и она сказала Илье, что если он не остановится, то она плюнет и на него, и на вожделенную Германию и вернётся жить домой, в Москву. И он затих, перестал, как потом оказалось — лишь на время.

Домик, который они снимали все эти годы, был одноэтажный, но со множеством комнат, с обустроенным под жильё подвальным этажом, с садом. Понятно, что зарабатывал лишь Илья, Лена же была домохозяйкой, при этом они умудрялись откладывать деньги на лелеемую покупку в ближайшем будущем своего дома — тоже в близком предместье Карлсруэ.

К ним постоянно приезжали в гости то её дочери, то её брат с семьёй, то его брат с семьёй, то его мама, благо комнат в домике было достаточно. Её же мама, оправдываясь тем, что некогда, что надо помогать семье сына, уже и внуков их нянчить, не приехала ни разу, как бы Лена её ни звала.

Лена была добропорядочной домохозяйкой, всех приезжавших привечала, готовила обеды и ужины, всегда собирала Илье с собой на работу ёмкости с едой, отчего он очень быстро превратился из стройного и подтянутого, хотя уже и 40-летнего дядю, в распухшего от толстых складок на теле дядьку, уже совсем не выглядевшего моложавым и привлекательным. Однако, когда Зоя увидела их в аэропорту Штутгарта, то оба они показались ей счастливыми, так, может, они такими и были?

Лена всё свободное время проводила либо дома, либо в разных магазинах Карлсруэ, она не ездила и не горела никаким желанием ни помотаться по другим германским городам, замкам, ни хотя бы просто побродить по Карлсруэ, по всем его интересным местам: замку, театрам, историческим кварталам, ну, неинтересно ей это было, и неохота вовсе, что было и не плохо, и не хорошо, тут не было места ярлыкам вообще, а было просто то, что такой вот Ленка человек в биологическом разнообразии человеческой массы. И вот только эта душевная покойность (от слова «покойник») была немного непонятна Зое, у которой шило в заднице было с рождения и потому ей и дома-то хотелось увидеть невиданное, узнать незнаемое, услышать неслышанное, не для выпендрёжа, а просто так, для себя, и такие, как Зоя, тоже вплетены в сеть биологического человекомногообразия. Однако расхожесть в миропознаниях, мировосприятиях никак не отдаляла Зою от Лены. И при этом Ленка обладала интеллектом весьма высокого уровня, гораздо выше Зоиного, в чём Зоя никогда и ни секунды не сомневалась. Она принимала подругу такой, какой та была, она ценила в ней то ценное, что в ней действительно было без прикрас: потрясающее умение слышать другого человека, в беде ли, в счастье ли, да и не просто слышать, а всегда вытягивать каким-то образом из трясины, если человек в неё уже погружался с головой, это уж потом оказалось, что с Ильёй у ней спасение не получалось, во всяком случае — пока. Она умела спасти тонущего в горе,