философа, таким образом, безрезультатен; из его предпосылки (война есть нечто случайное) не следует ни того, что она должна продолжать существовать, ни того, что она должна когда-либо прекратиться. Чтобы получить надлежащее представление о войне, необходимо попытаться объяснить ее как необходимость в каждом отдельном случае, ибо только тогда, когда мы установим, при каких условиях она необходима, мы сможем решить, когда и при каких условиях она будет не нужна или даже невозможна.

Этому вопросу я посвятил те главы настоящей книги, в которых идет речь об «инстинкте войны» и о борьбе за существование в связи с войной. Там мы видели, что война является как бы переходным состоянием стремящегося к своему совершенствованию человечества, что ее время уже миновало и что она продолжает пока еще существовать как освященное обычаем право. Теперь же, когда мы знаем, что война органически не связана с природой человека, мы можем задать вопрос: что же служит нерушимым и вечным принципом для человечества? Существует ли вообще такой принцип и имеется ли, помимо индивидуальных нравственных законов (категорических императивов, обязательных для каждой отдельной личности), еще самодовлеющий высший нравственный закон, веления которого распространялись бы на всех людей и который являлся бы мерилом актуальности отдельных индивидуальных императивов?

Подобный нравственный закон, как мы увидим ниже, несомненно существует, и, как бы это ни казалось странным, он основан на физической природе человека, а так как он заложен в самом организме человека, то он столь же реален, как и самый организм: поэтому он категоричен в совершенно другом смысле, чем нравственные законы Будды, Христа или Канта. По своему же содержанию он одинаков с учениями названных трех лиц.

Этот общий нравственный закон можно было бы вывести из чистого понятия естественного права: право, которое покоится исключительно на самоопределении, остается сомнительным, пока оно переплетается с другими правами. Подобное естественное право или естественное влечение должно базироваться на таком организме, который существует самостоятельно и не затрагивает прав других.

На этом свете имеются только два феномена, отвечающие этим требованиям: во-первых, индивидуальная личность и, во-вторых, все человечество как единый организм. Индивидуальная личность занимает весьма выгодное для себя положение благодаря «относительной замкнутости» всех своих функций, которая ничем не может быть нарушена. Человечество как единый организм (если вообще можно признать существование его в таком виде, что мы постараемся доказать в последующем) естественно находится в таком положении, ибо здесь, на земле, оно почти совершенно изолировано от всяких высших космических влияний.

Не существует, следовательно, таких высших чужих прав, с которыми ему приходилось бы считаться. Все же промежуточные образования, вроде семьи или государства, представляются только случайными и непостоянными продуктами наших столь изменчивых нравов и потому не могут быть признаны естественными объединениями (это разве только условные и основанные на соглашениях коллективы). Единственными неизменными и, следовательно, стоящими вне всяких соглашений организмами являются человек и человечество. Одни они составляют фундамент всякого права. Поэтому существует только общечеловеческое право и право отдельной личности, сознающей свое право по отношению ко всему человечеству.

Чувство, которое возникает в нас благодаря тому, что мы сознаем себя частью общего организма — человечества, мы называем альтруизмом. Чувство же, возникающее на почве усвоения нами того факта, что мы как личность образуем отдельный, в некотором роде замкнутый в себе организм, мы называем эгоизмом. Альтруизм и эгоизм не составляют, таким образом, безусловной противоположности, а представляют одно и то же чувство, направленное только на разные объекты. Эгоизмом мы заниматься не будем; он проявляется везде в достаточной мере; но альтруизм надо выявить как необходимый эквивалент реальной конфигурации.

История альтруизма

Вся нравственность основана на альтруизме. Это слово новое, оно возникло лет сто тому назад и впервые встречается у Огюста Конта, который усматривает в нем необходимую предпосылку всякой культуры и нравственности. Альтруизм понимается всеми в общем одинаково, и, в сущности, совершенно безразлично, называть ли известное чувство или желание альтруистичным тогда, когда оно приносит другим людям пользу (Спенсер), или удовлетворение (Липе), или вообще какое-либо «благо» (Мэйнонг). Разногласие возникает тут только по вопросу о мере целесообразного или дозволенного альтруизма. Можно быть абсолютным альтруистом, как некоторые христиане, но можно также ограничить альтруизм и считать его нравственным лишь в том случае, если он направлен к развитию человечества или если он, как говорит Корнелиус («Введение в философию»), считается не с переживаниями отдельных личностей, а с тем, что представляет неизменную ценность для всего человечества.

Только в отношении обоснования альтруизма мнения расходятся, ибо вопрос о том, как возникает альтруистическое чувство и каким образом отдельный индивид может чувствовать за другого индивида, быть как бы эгоистом, с точки зрения последнего, — этот вопрос разрешается, в сущности, двояко.

Проще всего обойти затруднение, объявив альтруизм, как и многое другое, прирожденным свойством человека. Если так поступали древние философы, ничего не знавшие об эволюции, если Аристотель называл человека попросту «политической тварью», или если стоики думали, что человек — социальное животное, созданное на общую пользу, или если Юм говорил, что человек от природы чувствует то, что служит для общего блага, то это понятно. Но если из новейших мыслителей Спенсер заявляет, что альтруизм столь же естественен, как и эгоизм, если Джон Стюарт Милль и Вундт повторяют буквально то же самое, если Зиммель называет альтруизм наследственным инстинктом, а Рибо считает его «унаследованным», то эти ученые должны были бы знать, что подобные слова ничего не говорят, что это — пустые звуки.

Более последовательны те, которые усматривают в альтруизме скрытый эгоизм. И это мнение старо; в конце концов, основатели всех религий высказывали ту же мысль. Хотя они и требовали альтруизма, но единственным стимулом к нравственному образу действий они считали эгоистическое стремление к счастью, суля своим последователям либо блаженство на земле (4-я заповедь Моисея), либо мифическое бессмертие души.

Но если в религиях эгоистический мотив обнаруживается только в замаскированном виде, то впоследствии он высказывается открыто и вполне сознательно почти всеми, в особенности англичанами. Гоббс выводит, например, всякое право и всякую нравственность из эгоистического чувства самосохранения и сознания общей зависимости людей друг от друга; он полагает, что всякому человеку ясно, что ему самому будет лучше, если он будет уважать интересы других, и что именно этот эгоистический мотив заставляет его поступать альтруистично.

В сущности, и представители этого воззрения связывают право с полезностью, причем все аналогичные описательные выражения, как, например, «групповой эгоизм» у Иеринга или «безличный эгоизм» у Мэйнонга, также не объясняют ровно ничего.

В конце концов, едва ли не безразлично, восхвалять ли эгоизм или отрицать