Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния - Георг фон Вальвиц

* * *

Что такое благосостояние? В эпоху Просвещения ещё можно было легко ответить на этот вопрос. Благосостоятельным считался тот, кто достиг материальной независимости – в виде земельных угодий, золота или долговых обязательств – и располагал этим по возможности в большем количестве, чем ближний. Но не для всех людей добиться такого положения оказалось осуществимым. Общей была вот какая проблема: каждое поколение, если ему удавалось достичь того, что предшественники понимали как благосостояние, было недовольно своим положением и хотело либо продвинуться дальше, либо вернуться назад, либо двигаться в каком-то ином направлении. Каждая эпоха вырабатывала своё представление о хорошей и сытой жизни.

Экономика как современная наука изначально занималась исследованием средств и путей достижения благосостояния. Официально эта история началась с «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, великолепного труда, который при всей глубине мысли не испытывал недостатка в конкретных предложениях, как достигнуть этой цели с наименьшими затратами. Но поскольку представления о благосостоянии менялись со временем и с модой, экономике приходилось снова и снова начинать с нуля, чтобы быть услышанной современниками. Сохранялось лишь прежнее название.

Таким образом, ей приходилось не лучше, чем литературе и философии, которые с незапамятных времён говорили о любви, добре, красоте и Боге, но каждые пятьдесят лет понимали под этим нечто иное. Другими словами, она подвергалась тем же переменам моды и взглядов на мир, что и они, пела с того же листа и даже часто попадала в тот же тон. Экономисты зачастую преследовали те же задачи, что и их современники-литераторы, только с совсем другими претензиями. Экономика не меньше, чем литература, становилась отражением своего времени, меняясь при этом как стареющее зеркало, слепые места которого делают его само по себе картиной.

Если верно высказывание Клемансо, согласно которому война – слишком важное дело, чтобы доверить его генералам, и если можно перенести это высказывание на экономику приблизительно в таком виде: экономика слишком важное дело, чтобы доверить его экономистам, – то лучше рассматривать её со стороны, с точки зрения более «мягких» дисциплин и художественной литературы. К сожалению, их представители ощущают себя чаще всего эстетами и не решаются докопаться до значения экономики в жизни. Лишь по очень важному поводу – каким был, например, финансовый кризис 2008–2009 годов – они просыпаются из своей финансовой дремоты, находят слишком сложным то, что видят перед собой, коротко вздыхают, поворачиваются на другой бок и снова закрывают глаза. Британская королева – по случаю посещения Лондонской школы экономики – вынуждена была задать вопрос, почему экономисты проморгали этот кризис и не предостерегли вовремя о надвигающейся беде. Никто не требовал от них точного прогноза рецессии. Но почему – в этом заключался собственно упрёк – у них не хватило фантазии почуять экономический кризис исторического масштаба или хотя бы вообразить себе мир, в котором самые ликвидные рынки, в Лондоне и Нью-Йорке, вдруг пересохнут? В качестве ответа королева получила тогда лишь ряд попыток оправдаться (неблагоприятная групповая динамика, неверные данные, нереалистичные допущения, «толстые хвосты» распределения, начитались романов Айн Рэнд и т. д.), которые сами по себе были интересны, но проку от них не было никакого.

Наверное, было бы лучше описать – с должной краткостью и лёгкостью, – как экономика стала тем, что она представляет собой сегодня, в чём состоит её наибольший прогресс, как она при этом всегда оставалась зеркалом, выражением и плодом своего времени и почему не удается обрушить на неё весь праведный гнев. Жалобы остаются преимущественным правом грядущего поколения. Вот с этого и начнём.

История современной экономики начинается, как и множество других хороших историй, с драки и оскорбления. В этой своеобычной драке на одной стороне выступал Вольтер, а на другой – шевалье де Роган. Точнее говоря, за последнего дрались его присные, поскольку ему самому не пристало и не пришло бы в голову меряться силой с таким парвеню, как Вольтер, который совсем недавно с большим трудом завоевал себе место на самом краешке общества. Если бы оба противника на момент их поединка – глупого, впрочем, и по форме, и по содержанию, – могли догадываться, какому процессу они тем самым дают толчок, оба глубоко призадумались бы, каждый в меру своих способностей и склонностей.

Вольтер в свои тридцать лет уже стал литературной сенсацией. Вообще-то он был сыном примерного и экономного бюргера, который заслужил себе почёт и скромное состояние, будучи средним чиновником. Но Вольтеру совсем не хотелось обитать в этой среде, ведь он был, несомненно, самым честолюбивым поэтом своего века. Закончить как его брат, который в конце своей скучной карьеры унаследовал должность отца, да к тому же ещё был очень набожным, – для Вольтера было хуже смерти. Соответственные чувства он питал к своим родным. Поэтому после того, как у него обнаружился талант, он поставил на кон всё, чтобы преуспеть в качестве писателя.

Лучшие семейства Франции в те времена составляли небольшую клику, жизнь которой с любой точки зрения ничем не была отягощена. Ришелье в XVII веке не только забрал у аристократов власть, но и избавил их от ответственности, перекроив всё государство под короля. Им остались только привилегии и финансовые средства для беззаботной жизни. Желанная государству оторванность аристократии от реальности позволяла ей проводить жизнь в глупостях и сплетнях. Во Франции XVIII века как никогда культивировалось искусство молвы (как правило, дурной). Тонкий ум ценился скорее тогда, когда он был обаятельным, нежели когда был полон глубокого смысла. Острое словцо имело вес, если оно было не только метким, но и уничижительным. Жизнь тех десяти тысяч людей, что входили в высшее общество, была изысканной, но при этом скучной и пустой.