Власть церкви в Англии, как описано в этих письмах, заметно сократилась после многолетних религиозных войн, которые велись с большим ожесточением. Воцарилась религиозная терпимость, какой, если вспомнить масштаб власти католической церкви во Франции, можно было только удивляться и радоваться: «Англия – страна сект: Multae sunt mansiones in domo patris mei[2]. Англичанин – человек свободный – отправляется на небо тем путем, какой он сам себе избирает»[3]. Это государство пыталось улаживать свои дела без вмешательства духовенства. «Если бы в Англии была только одна религия, следовало бы опасаться ее деспотизма; если бы их было две, представители каждой перерезали бы друг другу горло; но их там тридцать, а потому они живут в благодатном мире»[4]. Общество в Англии было открытым и плюралистичным. Каждый мог быть счастлив на свой лад. В глазах Вольтера это было основой цивилизованного общества, которого Франции так болезненно (для стороннего наблюдателя) недоставало.

Вольтеру не надо было уезжать в Англию, чтобы отречься от религии. Церковь с незапамятных времён была излюбленной целью его острот. То, с чем он впервые познакомился там, – это с благотворной ролью, какую играли торговцы, коммерсанты и предприниматели. «Если вы придете на лондонскую биржу – место, более респектабельное, чем многие королевские дворы, – вы увидите скопление представителей всех народов, собравшихся там ради пользы людей: здесь иудеи, магометане и христиане общаются друг с другом так, как если бы они принадлежали одной религии, и называют “неверными” лишь тех, кто объявляет себя банкротом; здесь просвитерианин доверяется анабаптисту и англичанин верит на слово квакеру. Уходя с этих свободных, мирных собраний, одни отправляются в синагогу, другие – выпить, этот собирается дать себя окунуть в глубокий чан во имя отца и сына и святого духа, тот устраивает обрезание крайней плоти своему сыну и позволяет бормотать над ним еврейские слова, которых он и сам-то не понимает; иные идут в свою церковь со своими шляпами на головах, чтобы дождаться там божественного вдохновения, – и все без исключения довольны»[5]. Биржа занимала и примиряла людей, которые обычно – хотя бы и по старой привычке – вцеплялись бы друг другу в горло. Торговля социализировала их настолько, насколько никогда не удавалось религии, как ни проповедовала она мир и любовь к ближнему. На рынке никто не призывал людей к братству, однако оно было неизбежным следствием.

В Англии коммерсанты пользовались уважением, и страна благодаря им стала упорядоченной, свободной и богатой. «Торговля, обогатившая английских горожан, способствовала их освобождению, а свобода эта, в свою очередь, вызвала расширение торговли; отсюда и рост величия государства: именно торговля мало-помалу породила морские силы, с помощью которых англичане стали повелителями морей. Всё это вызывает у английского купца справедливое чувство гордости и заставляет его, не без некоторого основания, сравнивать себя с римским гражданином, поэтому младшие сыновья пэров королевства вовсе не пренебрегают коммерцией. Когда милорд Оксфорд управлял Англией, его младший сын был комиссионером в Алеппо, откуда не хотел возвращаться на родину и где он умер»[6]. Англичане поняли, что стремление к личному благосостоянию продвинет страну дальше, чем кнут аристократов или церковные обещания о спасении души. Во Франции всякий, кто хочет, может стать маркизом «и гордо презирать негоцианта; сам негоциант так часто слышит презрительные отзывы о своей профессии, что имеет глупость за неё краснеть. Однако я не знаю, какая из этих двух профессий полезнее государству – профессия ли напудренного вельможи, которому точно известно, в какое время встает ото сна король и когда он ложится, и который принимает величественный вид, играя роль прихлебателя в приемной министра, или же профессия негоцианта, обогащающего свою страну, раздающего из своего кабинета приказания Сюрату и Каиру и содействующего процветанию всего света»[7].

К этому времени в Англии уже назрела и висела в воздухе индустриальная революция. Создавались центральные цеха, куда из окрестностей поставлялись полуфабрикаты, изготовленные по большей части вручную, в домашних условиях. Эти цеха превращались в фабрики, которые производили товар всё дешевле и дешевле. Вольтер прозорливо усмотрел, что такому развитию принадлежит будущее и что государству следует ориентироваться именно на него. Это же стоило бы сделать и французам, если они не хотят окончательно отстать от англичан.

В представлении Вольтера, сформировавшемся во многом благодаря его жизни в Англии, политика должна была стать экономической. Тем самым экономика переставала быть периферийным явлением и пособием для усердных домохозяев и фермеров. Она становилась в его «Философских письмах» организующим элементом общества, которое ставило своей целью благосостояние и тем самым достигало большего, чем все мольбы Франции о рае. Вольтер скрестил экономику с политикой, и это послужило отправной точкой для того удивительного развития, которое началось в просвещённом мире с середины XVIII века. На этом пути экономика стала политической, а стремления людей были направлены уже не на потусторонний обетованный рай, а на обретение благосостояния в этом мире. Рай уже не был тем, чего стоит ждать, ведь на земле можно было найти ему хорошую, реальную, а прежде всего надёжную замену.

Индустриальная революция была как политическим, так и экономическим проектом. Она могла состояться только вопреки интересам правящих элит, поскольку означала переход власти и благосостояния от аристократии к буржуазии. Без институций, которые добивались прав собственности, не могло быть достигнуто процветание, подобное английскому, – но эти институции ограничивали власть короля. Не могло быть процветания и без широкого доступа к рынкам, который подстёгивал конкуренцию и тем самым заставлял буржуазию предпринимать большие усилия. Но это означало свободу, равенство и ограничение привилегий, что тоже не могло понравиться тогдашней старой аристократии. Но она пошла на это. В Англии государственные институции и экономика были согласованы друг с другом, и это привело к огромному успеху. За этим – будущее, как писал Вольтер в своих письмах домой, и, если вы не хотите погибнуть, делайте как англичане!

Экономика и до Вольтера была почётной дисциплиной. Аристотель учредил её как учение о домашнем хозяйстве, но после этого многообещающего начала она проболталась без внимания две тысячи лет. В эпоху барокко то тут, то там возникала какая-нибудь экономическая школа, но не приобретала большого значения. Только через связь с политикой, возникшую в «Философских письмах» совершенно непринуждённо и без больших теоретических фанфар, экономика приобрела фундамент и заняла место, благодаря которому стала тем, чем является сегодня. Тем самым Просвещение получило собственную дисциплину, в которой оно хотя и разочаровывалось довольно часто, но которая стала для него той колымагой, которая развозила по миру всю совокупность его идей. Благосостояние нации было лишь частью вопроса о правильном правительстве. Политическая экономия, как она вскоре стала именоваться, была уже не только – как предшествовавшие ей дисциплины – увеличительным стеклом, через которое можно было разглядывать общество, но и инструментом, с помощью которого общество изменяло само себя. А начало положил Вольтер, и в этом смысле его посещение Англии было «поворотным пунктом в истории цивилизации», как благоговейно назвал это Литтон Стрейчи.