другой стороны, самое добросовестное соблюдение военных обычаев не могло бы установить связи между войной и правом, ибо там, где существует международное право, не может быть войны, а где есть война, там не может быть международного права. Принцип международного права, предписывающий щадить раненых, означает лишь, что с ранеными не воюют; точно так же и другие международные постановления доказывают только, что известные части государственного механизма не участвуют в войне. Ибо что же означают в сущности те или иные нормы международного права как не то, что известные объекты и во время войны остаются как бы неприкосновенными? Тут, подобно экстерриториальности посольств в чужой стране, тоже создается своего рода «экстерриториальность».

Международное право может существовать во время войны и наряду с ней, и где оно существует, там оно суживает границы войны; быть может, настанет время, когда оно сведет ее на нет. Поэтому следует с радостью приветствовать все попытки создать международные нормы войны, но только не следует предаваться иллюзии, будто этим путем удастся примирить войну с правом; напротив, приходится сознательно считаться с тем, что именно здесь право борется со злейшим врагом, с войной.

На деле никто не признает действующее ныне международное право правом в настоящем смысле этого слова; это, кроме всего прочего, подтверждается прежде всего постоянно раздающимися угрозами применения «законных» репрессалий и осуществлением таковых.

Можно, конечно, согласиться с тем, что репрессалии имеют в виду прекратить какую-либо несправедливость и что, следовательно, в них коренится известная идея, но легко доказать, что подобный прием неуместен и не достигает цели: если рассматривать нарушения Женевской конвенции или других постановлений международного права как действительные правонарушения, то так поступать не следует: никто не станет красть, потому что другой его обокрал, и никто не будет обращаться с преступником иначе, как согласно праву и закону. Репрессалии же ничего общего с правом не имеют.

На эту, казалось бы, единственно правильную точку зрения стали только русские интеллигенты, заявившие в своем воззвании, что война влечет за собой всякие эксцессы и что они, русские, считают своим долгом протестовать против тех несправедливостей, которые чинят именно русские войска; остальное же касается других народов. Но большинство других народов протестовало, наоборот, против «позорных деяний» неприятеля, а образ действия своих армий обрисовывало в возможно благоприятном свете. В одной только Англии значительное меньшинство старалось и в этом отношении соблюсти объективность.

Далее: никто, даже в Германии, не станет отрицать того, что, например, вступление нашей армии в Бельгию, потопление торговых судов и применение ядовитых газов противоречат постановлениям международного права. Но, как на это указал имперский канцлер Бетман-Гольвег, если считать вообще войну допустимым явлением, то для народа, борющегося за свое существование, международное право не может служить руководящим началом. Как это ни печально, но нельзя отрицать некоторой основательности подобного взгляда, хотя тем самым в сущности подтверждается, что так называемое международное право — вовсе не право, так как при применении его возможны различные оговорки и исключения; право же не терпит исключений и вообще не является какой-то величиной, которая может быть улучшена или ухудшена количественно путем ее увеличения или уменьшения. Во всяком случае, это неприменимо к тому праву, о котором здесь идет речь.

Слово «право» (Recht) обнимает собой два совершенно различных понятия: моральное право (Right) и действующее право (закон, law); но есть, кроме того, еще и третье понятие: субъективная мораль человека (justice, справедливость). На этой почве могут, конечно, возникнуть разные недоразумения, и французское выражение «la raison du plus fort» точнее немецкого «Das Recht des Starkeren» («право сильнейшего»). Это право — право только по названию, и с тем правом, которое базируется на морали, ничего общего не имеет. Но ведь борьба с предрассудками нередко является борьбой с неправильными выражениями, и созвучие в словах, выражающих понятие, с одной стороны, права, основанного на силе, а с другой — того права, которое покоится на чувстве ответственности или долга, натворило немало бед.

В действительности право часто создается сильным. Это знали и в древности. Так Пиндар говорил: «Закон освящает своей победоносной рукой любое насилие». Уже в те времена пытались обосновать такое право натуралистическими (как бы дарвинистическими) соображениями. Калликл говорит, например, следующее: «В государстве, как и в природе, более сильный должен властвовать над более слабым; в этом и состоит нравственный закон природы». Сократу и Платону известно, что «существующее право основано на случайных проявлениях силы», но эти мыслители высказываются в том смысле, что такой взгляд однако, не соответствует требованиям нравственности.

Со времен Сократа вопрос о том, должен ли человек быть идеалистом или реалистом, служит предметом постоянного спора. Но если даже все без исключения люди в теории тяготеют к тому праву, которое они чувствуют в своей душе как неотъемлемый идеал, то все-таки большинство из них следует за трезво рассуждающим Аристотелем, довольствовавшимся констатированием факта, что в сущности справедливости на Земле не существует. Только в краткий период первобытного христианства более значительные массы предавались мечте о справедливости; однако беспощадные факты скоро покончили с этими мечтаниями, и даже такие, проникнутые сознанием права и справедливости, люди, как Спиноза, в конце концов соглашались с тем, что «права каждого простираются только до тех границ, до которых доходит его сила». В лучшем случае подобное откровенное признание пытались смягчить пояснением: «божественное начало, заключающееся в каждом человеке, не допустит слишком большого злоупотребления силой».

Долго господствовала эта пессимистическая нерешительность (Гоббс, Мальбранш и др.), и проведение, для облегчения народного понимания, резкой грани между «юдолью печали» и «небесным раем» делало всякие рассуждения на этот счет совершенно излишними. Только в последнее время широкие массы пожелали вкусить «блаженство рая уже на Земле» и поэтому снова задались вопросом, в чем же заключаются их права Но некоторые революционеры повторили ошибку феодальных угнетателей прошлого, пытаясь свое новое право провести путем насилия. Уже Руссо отстаивал положение, что в этом мире эгоистичного интереса очень часто приходится добро насаждать силой, а люди вроде Робеспьера и Сен-Жюста претворяли эту мысль в дело. Этот, сам по себе весьма понятный, рецидив метода старого режима, конечно, препятствовал последовательному и радикальному водворению желательного порядка. Если вдохновенные поборники нового права сами применяли силу, то неудивительно, что к ней постоянно обращались военные и дипломаты.

Поэтому преклонение перед силой распространено в настоящее время больше, чем когда-либо, и весьма знаменателен факт, что и в Германии человек, который в глазах народных масс представляется первым провозвестником основанного на справедливости государства будущего, в то же самое время проповедовал старый принцип права сильнейшего. Это был Фердинанд