его, и если Кант эгоистичное чувство человека называет «радикальным злом», если Дюринг говорит, что оно не представляет собой чего-либо естественного, будучи результатом вырождения и порчи нравов, то, с другой стороны, Шопенгауэр считает эгоизм («влечение к бытию и счастью») главной психомоторной силой человека и животного, а Ницше ставит эгоистическое мировоззрение, как мораль господ, выше альтруистической морали рабов.

Давиду Юму (1738), одному из самых выдающихся мыслителей не только Англии, но и всего мира, удалось доказать, опираясь на учение Гоббса, каким образом можно и без метафизики прийти к признанию абсолютно лишенной эгоистических интересов морали. Все его рассуждения основываются на идее симпатии, встречающейся еще у перипатетиков и стоиков, которые в объединенном симпатией мире усматривали проявление великого общественного организма.

Таким образом, Юм является основателем современного учения о нравственности, которое, избегая метафизических принципов, тем не менее выдвигает перед человечеством имеющую абсолютное значение мораль. Согласно этому учению, человек нравствен не только потому, что он субъективно чувствует свою близость к другим, а потому, что объективно он является составной частью организма всего человеческого рода. В этом же духе вели свою научную работу Дж. Стюарт Милль, Герберт Спенсер, Адам Смит, Чарлз Дарвин и отчасти германские философы-натуралисты.

Итак, учение современных утилитаристов сводится к тому, что целью нашего поведения должно быть наибольшее счастье наибольшего числа людей. Этому практическому принципу Кант противопоставил, опираясь на взгляды целого ряда философов вплоть до Платона, свой, основанный также на «практическом» разуме, категорический императив, в силу которого «человек должен действовать по принципу, могущему быть в то же самое время всеобщим законом».

Мы не станем высказывать здесь своих суждений о значении и обоснованности того и другого принципа. Верно, что можно действовать этично, не нарушая хотя бы только одного из этих принципов, но не столь уже бесспорно, что мы будем действовать этично при всяких обстоятельствах, если будем руководствоваться только одним из этих принципов. Во всяком случае, из «английского» учения никогда нельзя будет вывести чего-либо вредного для общественности, а из «немецкого» учения часто придется делать выводы, которые субъективно могут показаться справедливыми, но «объективной справедливости» будут противоречить.

Не подлежит сомнению, что английский принцип практичнее кантовского, так как он допускает применение объективной мерки, в то время как категорический императив, несмотря на все усилия, все-таки не утратил известной доли субъективности.

Ясно, что порядочный человек и помимо Канта, Юма или Гоббса будет поступать честно, а непорядочный останется таковым независимо оттого, будет ли он кантианцем или последователем учения Гоббса Но все же отнюдь не случайно, что Гоббс родился в Англии, а Кант в Германии. Немец всегда считал своей особенностью, а часто даже прерогативой, мыслить индивидуалистически и чувствовать себя в этом отношении более свободным, чем представители других наций; с другой стороны, привязанность англичанина к традициям и к передающимся из поколения в поколение законам осмеивалась нами, как стадное и рабское чувство, которому он якобы подвержен, невзирая на всю свою политическую свободу.

Такое различие действительно существует и коренится, быть может, в особенностях воспитания и национального характера германского и английского народов. Оно оказывает огромное влияние на все отрасли жизни, в особенности же на практическое правосознание, выработавшееся у обоих народов в течение веков. По словам Шопенгауэра, «немец любит субъективную справедливость» (Billigkeit), а англичанин стоит за объективную справедливость (Gerechtigkeit), причем он прибавляет, что «субъективная справедливость враждебна объективной и нередко грубо посягает на нее».

Здесь не место разбираться в том, какая из этих добродетелей более благородна, объективная ли справедливость или субъективная; я лично согласен с Шопенгауэром и полагаю, что объективная справедливость более ценна для современной жизни людей; во всяком случае, она более пригодна для практической жизни.

Этот пробел кантовской этики сильнее всего ощущался немецким философом Иоганном Готлибом Фихте, пытавшимся доказать, насколько важно и необходимо установить обязательность нравственного закона, объективировать последний, ибо в противном случае каждый сможет произвольно истолковать и даже нарушать его. Следовательно, этот проницательный мыслитель ясно понимал, где «зарыта собака» (хотя его попытку разрешения проблемы при помощи подстановки божественной воли и нельзя в настоящее время признать остроумной).

Но принципиальный подход Фихте не нашел после его смерти последователей. В связи с этим интересно проследить, как в Германии, исходя от Канта и ориентируясь на «субъективную справедливость», постепенно пришли к полному отрицанию общеобязательных нравственных законов и к безоговорочному признанию приспособленной к каждому отдельному случаю утилитарной точки зрения, между тем как в Англии, исходя от Гоббса и базируясь на учении Юма о симпатии, пришли к полному признанию объективированных норм.

Кантовская мораль зиждется на субъективном категорическом императиве, и нет ничего удивительного в том, что пессимист Артур Шопенгауэр, радикал Штирнер и сверхчеловек Ницше — все они опираются якобы на Канта. И если нельзя допустить, что кто-либо из этих трех мыслил неэтично, то все-таки несомненно, что из их школы вышли такие люди, как Мольтке и Бернгарди, которые провозгласили право сильного на беззастенчивое выявление себя и своей воли всеми средствами, не исключая и насилия.

Эти взгляды, к сожалению, глубоко проникли во все слои нашей общественной и частной жизни и нашли свое выражение в «Руководстве по ведению войны на суше», изданном генеральным штабом, где настойчиво проводится взгляд, что военная необходимость должна быть поставлена выше всяких международных соглашений.

Разумеется, кто начал войну, тот вынужден и дальше действовать в том же духе. Но с чем никак нельзя примириться, это с распространившимся повсюду лицемерием тех, кто пребывает в тылу воюющих армий. Еще в мирное время у нас, в Германии, постоянно проповедовали, ссылаясь на Канта, индивидуалистический или, в лучшем случае, социальный эвдемонизм; во время же войны это учение стало у нас модным. Может быть, на самом деле не существует никакой морали, ни абсолютной, ни относительной, а потому и не приходится считаться с какими-либо нравственными принципами. Может быть, наши воинствующие философы правы, но, когда настанет время более спокойного размышления, им трудно будет признаться в этом перед вечными истинами кантовской морали.

Наши профессора или, если они этого не пожелают, наша столь легко вдохновляющаяся молодежь должны будут признаться: «Мы зарвались, мы должны вернуться к тому, с чего начинает первобытный человек: искать добра и стремиться к истине».

С тяжелым сердцем решаюсь я высказать это и не теряю надежды на то, что это так и будет.

Часть 8. Человечество как единый организм

Развитие идеи общечеловеческого организма

Из чего бы ни вытекала наша любовь к ближнему, из религиозного ли чувства или из эгоизма, в том