Немецкое еврейство интересовалось украино-еврейскими отношениями, но было огорошено потрясающими сведениями о погромах, приходившими со всех сторон, сначала о полосе погромов весны 1919 года, затем о погромах деникинской армии.

Я прочел доклад у профессора Зобернгейма об Украине и украино-еврейских отношениях. На этом докладе присутствовали представители различных течений еврейской общественной мысли в Германии, от доктора Натана до доктора Струна, известного сиониста, включительно. Засим я имел беседу на ту же тему с доктором Гантке.

К сожалению, все это сводилось к взаимному информированию, так как немецкое еврейство было бессильно в то время для оказания помощи, как в смысле прекращения анархии на Востоке, так и в смысле возможности посылки на места материальной помощи пострадавшим.

Как раз перед самым Новым годом я внезапно получил из Вены от постоянно проживающих там родных телеграмму о том, что моя жена и одна из дочерей находятся уже в Варшаве, по пути ко мне. Я снесся с Варшавой – и в начале января жена и дочь уже были со мной в Берлине.

Тогда же пришла из Вены телеграмма о приезде в Вену из Батума представителя Еврейского комитета общественных организаций в Ростове, едущего в Лондон с данными о погромах. Телеграмма была адресована мне, подписана Грановским, который спрашивал меня, где и когда он меня может повидать. Я не имел представления, что это был тот самый Грановский, которого я встретил на пароходе в Новороссийске. У меня в памяти с этой фамилией сочеталось представление о старом общественном деятеле Грановском.

Я посоветовался с Натаном, после чего послал Грановскому телеграмму с предложением заехать, по дороге в Лондон, в Берлин.

Грановский не замедлил приехать. Он привез с собою меморандум Центрального комитета помощи жертвам погромов, на имя сионистского Комитета в Лондоне и на мое имя, перечень вопросов этого Комитета, которые предлагались украинской Директории, и два письма на мое имя.

Все документы были подписаны доктором Межеровским, как председателем Комитета. В числе членов Комитета были названы имена весьма известных еврейских общественных деятелей. Достаточно назвать доктора Г. Брука, члена I Государственной думы и видного сиониста, присяжных поверенных Гутермана и Черникова, давно стоявших во главе ростовской еврейской общины, инженера Брука из Екатеринослава и т. д.

В документе на имя Грановского пояснялось, что Центральный комитет основан «еврейской политической коллегией», состав которой был тождественным с ЦК. Эта коллегия состояла из представителей всех больших еврейских партий и организаций ростовского, полтавского, екатеринославского, одесского и прилегающих районов.

Последнее заседание президиума ЦК имело место в 20-х числах ноября в Батуме, так как в Ростове по полицейским условиям собираться было небезопасно.

Меморандум, а в особенности семь вопросов на имя Директории, были редактированы очень опытной рукой. Текст этих вопросов говорил о большой эрудиции и интеллигентности его составителей.

Для меня в данных о погромах деникинской армии, приводимых в меморандуме, не было ничего особенно нового. Было важно то, что это исходило от авторитетного органа, от людей, бывших на месте и хорошо осведомленных.

Но зато те выводы, к которым пришел Центральный комитет, были чрезвычайно показательными и важными. Его готовность объявить себя солидарным с политикой Директории, то есть признать ее как правомочное правительство Украины, говорила о большом переломе в настроениях еврейства на территории, по которой прокатилась волна погромов и бесчинств деникинской армии. Несчастное еврейское население, очевидно, решило, что чисто украинская национальная власть все же является для него наиболее желательной по сравнению с опытами деникиниады и большевистского режима.

Меня удивило, что в Батуме 20 ноября знали о моем назначении в Лондон, которое состоялось в Каменце лишь за несколько дней перед двадцатым. Очевидно, батумские газеты получили через Бухарест или иным путем телеграмму из Каменца.

Скорее же всего, в Одессу или Ростов проникли еще летом 1919 года англо-еврейские повременные издания из Лондона, в которых были напечатаны интервью со мною, мои заявления и т. д. Это могло создать впечатление, что я работал тогда по украинскому вопросу не в Париже, а в Лондоне.

Нечего было и сомневаться, что Директория даст положительные ответы на все 7 вопросов: и о ее намерении продолжать борьбу как с большевиками, так и с деникинской армией, и о защите прав меньшинств, и о сохранении завоеваний мартовской революции, и о разрешении земельного вопроса на демократических и правовых началах, и о громком с ее стороны протесте против погромов, и, наконец, об организации еврейского министерства при правительстве по соглашению с еврейской политической коллегией.

Но я считал невозможным предпринять какие-либо решительные шаги от имени Центрального комитета или коллегии, пока не снесусь с сионистским комитетом в Лондоне. Документы были адресованы не только мне, но в первую очередь сионистскому комитету. Сам Грановский казался и молодым, и недостаточно установившимся и авторитетным для роли, которую ему предназначали. Вероятно, этот выбор объяснялся тем, что не легко было найти человека, который согласился бы тут же, в Батуме, сейчас после совещания бросить все и двинуться налегке в такой далекий путь. Во всяком случае, надо было подчинить Грановского контролю какого-либо коллектива. И я заявил ему, что он должен, по моему мнению, немедленно ехать в Лондон к комитету сионистской организации, к которой он сам, по его заявлению, принадлежал.

Грановский последовал этому совету и уехал тотчас же в Лондон. Я же остался еще на несколько дней в Берлине. После документов, которые привез Грановский, я уже и не колебался по вопросу о принятии мною должности и бесповоротно решил ехать в Лондон. Кроме того, я получил еще в мою бытность в Берлине письма от Петлюры и Левицкого, в которых они излагали свои взгляды на мои задачи в Англии. Содержание этих писем показало мне, что у меня будет полная возможность вести в Англии ту политику, которую я считал одинаково полезною для блага и украинского, и еврейского народа.

С другой стороны, в Англии жили мои друзья и старые товарищи по ЕТО, там же я мог рассчитывать всегда и на добрый совет и указания такого умного политика и еврейского деятеля, как Люсьен Вольф, с которым я встречался до войны, а также летом 1919 года в Париже.

Улыбалась также и перспектива совместной работы с таким милым и культурным человеком, как доктор Вишницер, который был тогда в Лондоне.

26 января я выехал с женой и дочерью в Лондон.

По пути в Англию я остановился в Гааге, для свидания с Яковлевым, главой украинской миссии в Голландии и Бельгии.

Как раз в день моего приезда состоялся в Гааге концерт украинского хора, под дирижерством Кошица. Успех концерта был огромный. Трудно описать восторг публики. И действительно, было чему восторгаться. Словно из глубины народной души неслась песня, то могучая, дикая, то нежная и грустная. Кошиц властно вел за собою хор. Особенно поражало разнообразие оттенков, от чуть слышного вдали эха до наибольших подъемов хоровой динамики. Одним едва уловимым движением пальца Кошиц укрощал песню, как бы налагал сурдинку на свой хор, и слышался заглушенный звук скрипки. И вдруг налетал внезапный вихрь. Словно молнией озарялось лицо Кошица, словно сказочный титан, он выравнивался, вырастал и властными движениями извлекал из послушного ему инструмента живых человеческих голосов все то наиболее яркое, сильное, что только может клокотать в груди человеческой.