Ничего, за это время можно будет что-нибудь придумать. Только вот что и в каком направлении думать, пока было покрыто кромешной тьмой. Так ничего и не съев с самого обеда, я завалилась спать в комнате неженатого Сашки.

А я-то их гоняла, когда они мешали мне готовиться в институт. Теперь вот стыдно.

Помнится, в тот день я поняла, какой это подарок судьбы – проваливаться в сон за две-три минуты, несмотря ни на что. Вот оно – спасение от любой депрессии. Сон – это лучшее лекарство. Без сновидений, резких подъемов посреди ночи, когда все окружающие тебя предметы будто уплывают сквозь границы реального. Полный покой.

Утром я не сразу сообразила, где нахожусь, и еще несколько минут лежала, не открывая глаз и просматривая, как документальный фильм, события вчерашнего дня. Будильник на телефоне настойчиво напоминал о необходимости вернуться в наше убогое трехмерное пространство, и я потихоньку, в несколько этапов, сгребла себя с кровати. Началась новая жизнь: новое место, новые непривычные утренние маршруты и ритуалы. Все не мое: чашки, ложки, туалетная бумага, запахи и звуки. Все не на своих местах, не там и не то, что нужно. Семейство, как показалось, чувствовало мое замешательство и старалось не попадаться на пути в кухню или ванную. Только одно из самого важного стояло на своем месте – больница. На том же месте, с теми же коридорами, людьми и событиями. На работе я немного пришла в себя, через полчаса обычной рутины даже перестала думать о произошедшем. Тут же случилось дополнительное везение: мой старый товарищ по приемнику, Семен Петрович, опять заболел российской мужской болезнью, и я, выручая брата по оружию, могла теперь просто переехать в приемник жить. Замечательно! Как сказала бы Асрян: психике надо помогать всеми возможными способами. Окопаться и не высовывать носа.

К обеду у меня оставалось одно важное дело – Полина Алексеевна, а точнее, ее голова. МРТ провели еще с утра, так что уже можно было пойти за результатами. Эмэртэшник Пашка – парень очень глазастый. Особенно он разбирался в мозгах, и даже самые упертые клиницисты доверяли ему. Я скатилась на первый этаж в лучевое отделение, не имея никаких дурных предчувствий.

– Ну что, Паш? Что там у нас из седьмой палаты тетя? Жить будет?

Пашка сидел, уставившись в большие мониторы.

– Жить-то будет… А ты чего ее на неврологии-то не оставила?

– Ну там, во-первых, преходящее нарушение было, нетяжелая она. Ну и плюс сама не хотела среди паралитиков оставаться. Мочой там, знаете ли, пахнет.

– Ну да, ну да… Только вот до нее привозили двух почти паралитиков, так у них дела получше. У твоей дамы очаг почти восемь миллиметров, настоящий ишемический инсульт. Вот так.

Я напряглась и застыла.

– Вот это новость… Ничего себе… Паш, а ты не попутал? Там сейчас все о’кей. Руки, ноги, голова – все, знаешь, так бодренько шевелится. Симптоматики почти никакой.

– Во-первых, я ничего не попутал, во-вторых, невролога вызови прямо сейчас повторно. Руки, ноги, голова, а то потом как бы не плакать.

Я посмотрела на экран. Да, это она, Вербицкая. И вот оно, маленькое незаметное пятнышко. Низачем и ниоткуда.

– Спасибо, Пашенька, побегу.

– Давай, давай. Набирай скорость.

Стало страшно. Именно страх и ощущение бессилия начинали заполонять пространство, когда с больным происходило что-то, что ты не смог предугадать или логически вычислить. Я направилась прямо в седьмую палату с огромным желанием увидеть конечности Вербицкой в том же подвижном состоянии, что и вчера. Полина Алексеевна, разумеется, впала в тихую интеллигентную истерику и никуда не желала переезжать, так что в итоге я и доведенная до бешенства заведующая (надо было срочно связать установку кондиционеров с положительной динамикой в состоянии больной и избежать любых осложнений) решили настрого запретить Вербицкой всякие перемещения вне кровати и проводить интенсивную терапию тут, на отделении.

Вся катавасия закончилась около пяти вечера. Приходила заведующая неврологией, корректировали лечение, пугали Вербицкую страшными последствиями в случае малейшего неповиновения, увещевали и делали попытки все же сломать ее веру в наше отделение и переехать в неврологию, но все тщетно. День закончился нервно и без удовлетворения своими трудами.

Домой (то есть к родителям) идти не хотелось, так как мама уже наверняка узнала про все, ведь папа не мог долго скрывать от нее информацию, так что я ждала ее вечернего звонка на городской телефон. На оставленной в ординаторской трубке обнаружилось пятнадцать непринятых звонков с ее карельской симки. Я предприняла обходной маневр: позвонила отцу и убедилась, что у маман с Катькой все в порядке. Следовательно, мама звонила исключительно из-за меня. Переживать, что семейство предпримет попытки отжать информацию у другого участника конфликта, не стоило, так как Вовке мои родители уже давно перестали звонить, так же как и его матери.

Я сидела в пустой ординаторской с желанием мотануться к Асрянше, как вдруг затарахтел внутренний телефон:

– Сорокина, ты? Привет! Федор. Приходи. У нас тут день варенья.

– Чей?

– Ну мой… Какая разница? Как назло, исключительно мужская компания собралась, понимаешь… Все добропорядочные дамы уже дома с детьми и мужьями, одна ты, порочная, на работе. Так что приходи.

– Ладно. Только я, конечно, порочная. Плюс еще и без подарка.

– Ничего. Будешь девушкой из торта. Как в этом фильме… Как его? Про захват военного корабля. Помнишь, там такая вся девушка из торта вылезала? Мисс Июль, что ли? Ты, кстати, на нее похожа, давно сказать хотел.

– Хреновее комплимента еще не слышала. Ладно, приду.

Боже, какое счастье! Напьюсь и умру прямо там.

На хирургии стоял дым коромыслом. Славка с Костей тоже были тут, и я не пожалела, что сменила форму на майку и узкие джинсы. Однако хвостатое чудовище лишь мельком на меня взглянуло и ухмыльнулось. Веселье было в самом разгаре, и даже какой-то народ с Института скорой помощи пришел. Одни только дежурные были недовольны и почти трезвы.

Я попыталась вслушаться в громкие дебаты за столом: вместо поздравлений все с пеной у рта обсуждали бабуську, которой завтра планировали удалять желчный пузырь. Сегодня утром она пожаловалась, что от волнения не спит уже вторую ночь, и около одиннадцати ей ввели успокоительное. Кроме реланиума ничего не водилось, и через двадцать минут после укола бабка благополучно впала в делирий: бродила по отделению, отчаянно звала какого-то лейтенанта, потом вообще начала метаться по коридору, то падала и ползла, то волокла что-то неосязаемое по полу. Сестры не могли справиться с ситуацией минут двадцать, а дежурный хирург Илья Иосифович отказался участвовать в этом кощунстве, ловить бабушку прямо на передовой и тащить из окопов к койке. Сестрам пришлось скручивать отчаянно отбивающуюся бабуську самостоятельно. Утреннее зрелище и вправду, видимо, выходило за рамки обычного, потому что даже теперь, после прихода психиатра, из ординаторской было хорошо слышно, как бабуся плачет над телом убитого офицера.