Фира мотнула головой, фыркнула — глупости! Лева, конечно, домашний мальчик, избалован ее безупречным уходом и вкусной едой, но если он похудеет, питаясь скудной столовской едой, не беда. Разве это может перевесить главное — все каникулы он будет заниматься математикой.

— Вставай, бока отлежишь! Поедем в Комарово, на лыжах, — предложила Фаина. — Или пойдем на Петропавловку по льду, как в школе, помнишь?.. А хочешь в театр?.. А хочешь… Фирка, что ты хочешь?!

Фира помотала головой — ничего не хочу.

— Может быть, у нее депрессия… — высказался Кутельман.

«Депрессия» было слово абсолютно не из их обихода, слово из иностранных романов. Как читатели они уважительно сопереживали душевным терзаниям персонажей, но вообразить, что сам страдаешь депрессией, было все равно что отнестись к себе самому как к персонажу романа.

— Депрессия!.. Не смеши меня, эту глупость придумали бездельники, чтобы оправдать свое нежелание активно жить и работать… Нет, это что-то конкретное. Она что-то от нас скрывает, у нее что-то со здоровьем… Она не беременна? Не похудела? — сказала Фаина.

Фира подала с дивана знак — не беременна, не похудела.

— Я так и думал — здорова, как корова, — почему-то обиженно сказал Илья и резко, и правда как на корову, заорал: — Вставай! Как тебе не стыдно? Ты что нас пугаешь? Вставай! У тебя что, ноги отнялись?!

Ноги отнялись?.. У нее отняли разом ноги, руки, голову, ее саму у себя отняли. Они не понимали, никто не понимал! Просто ее тошнит, просто она не может, не может… Цветочки на обоях такие красивые, сиреневые лепестки, желтые сердцевинки. Лучше она на цветочки посмотрит.

Фира, конечно, не персонаж иностранного романа и никогда не была избалована возможностью лелеять свое душевное состояние, но… Может быть, все же депрессия?

Симптомы глупости, придуманной бездельниками, были налицо. Подавленность, тоскливое безразличие ко всему — Фира мысленно называла это «плохое настроение», что было не вполне точно, у нее не было никакого настроения, сплошной серый фон, будто дождь стеной. Снижение энергии и уменьшение активности — она называла это «я скоро встану». Утрата удовольствия от всего, что всегда было приятно, — это она никак не называла, просто на любые предложения Ильи — ее любимая еда, кино, прогулка, секс — поворачивалась к стенке. Ну, и нарушения сна и аппетита казались естественными: не спит ночью, потому что весь день проводит в полудреме, не ест, потому что не тратит энергии.

На десятый день тревожного Фириного лежания Кутельман зашел посмотреть на Фиру. Посмотрел и сказал: «Вставай, сейчас поедем». Фира привычно пробормотала: «Куда, гулять? Не хочу, не могу…», взглянула на него и вскочила. Бегала по комнате, причесывалась, красила губы, наряжалась и приговаривала: «Это же далеко, Усть-Нарва далеко, Усть-Нарва очень далеко…»

Ехали не быстро, Кутельман был довольно беспомощный водитель, тем более в метель и гололед. Он держал руль немного слишком крепко, почти вцепившись, — Илья говорил, что он неправильно держит руль и что сидит слишком близко, — неправильно держал руль, старался не съехать на обочину, мысленно возмущался неосвещенной трассой. На полдороге до Ивангорода машину занесло, развернуло поперек шоссе, Кутельман занервничал, поехал еще медленней, потом сообразил — нужно успеть до ночи, заторопился, совсем разнервничался и особенно нервничал, что Фира заметит. Когда наконец-то подъехали к мосту, соединявшему русский Ивангород и эстонскую Усть-Нарву, он облегченно вздохнул — успели, и тут Фира сказала «поедем домой, я передумала, не хочу».

Кутельман развернулся молча, не возмутился и не одобрил, не сказал «правильно, привыкай быть без Левы», за молчание Фира была ему благодарна больше, чем за эту безумную гонку в метель и гололед.

Кутельман не стал гадать, почему она передумала. У него было убеждение, почти теория: внутренний мир нормального здорового человека закрыт на замок, «душевная близость», «откровенный разговор», все это плотоядное копание в чужом внутреннем мире, некое душевное людоедство происходит в конечном счете от собственного эксгибиционизма.

Теоретически он «душевную близость» не одобрял, а практически не был на нее способен, заговорить о чувствах, своих ли, чужих, было для него совершенно то же, что впереться в чужой дом с раскладушкой и расположиться на ночь. Но с самим собой у Кутельмана была душевная близость, и иногда он спрашивал себя — что это, любовь? Короткая, как видение, мысль о Фире перед сном, жалость, которую он к ней испытывает, — это любовь? Отвечал он себе неопределенно, «да, нет, не знаю», и понимал, что это единственно правильный ответ. В физике ведь существуют нерешенные проблемы. Чем время отличается от пространства? Почему нарушения CP-инвариантности наблюдаются только в некоторых слабых взаимодействиях и больше нигде? Являются ли нарушения СР-инвариантности следствием второго закона термодинамики или же они являются отдельной осью времени? Есть ли исключения из принципа причинности? Является ли прошлое единственно возможным? Является ли настоящий момент физически отличным от прошлого и будущего или это просто результат особенностей сознания? Как люди научились договариваться о том, что является настоящим моментом?.. Так и любовь. Любовь — это то, что люди договорились считать любовью. У других людей любовь — это секс, страсть, а у него такая… Иногда он понимает Фиру, сейчас она не больна, просто у нее, как говорится, сдали нервы. Она ведь очень полноценная, даже в Новый год дольше всех веселится, не хочет прекращать праздник и любую эмоцию, горестную или радостную, переживает на высоком градусе. Волнение за Левин результат на всесоюзной олимпиаде, радостное возбуждение от его победы, и тут же страх — международная олимпиада, пустят — не пустят… и вдруг резко усталость, опустошение. Иногда он ее не понимает, как сейчас, она была в нескольких минутах от Левы и не захотела его увидеть. Но ему не нужны объяснения. Фира может вести себя как хочет, а слов ему не нужно.

Дома Фиру ждало письмо от Левы. Письмо было информативное, всего несколько строчек — решаем задачи, еда нормальная. В конце была приписка: «Мама, я очень скучаю, я думаю о тебе перед сном». Фира прочитала и улыбнулась — хорошо, что они развернулись и уехали. Если бы она увидела Леву и опять уехала, она бы не выдержала, умерла. Когда Лева вернется, она сможет поцеловать его, погладить, прижать к себе и больше никогда с ним не расстанется.

Она опять легла лицом к стене, и уже как-то твердо легла, всем своим видом показывая — да, именно так она проведет это время, и не нужно задавать вопросов. Ей оставалось прожить без Левы еще неделю.

«Нет, ну ты, Фирочка, просто из ряда вон», — говорила Фире ее мама, когда та ее удивляла. Фирино Мучение № 2 может показаться надуманным, но на любое «так не бывает» есть достойный ответ «нет, бывает», и нам остается удовлетвориться тем, что Фира — из ряда вон.

Когда Лева вышел из автобуса на площади Искусств, у Русского музея, Фира бросилась к нему, как будто он пришел с войны.

— Мой хороший, я без тебя… Я еле дожила… — сдавленным от нежности голосом сказала Фира и замерла, ожидая, что… Она совсем потерялась в своей нежности, так далеко уплыла, что уже не видела берега. Придется признаться — Фира ожидала услышать: «Мама, я тоже еле дожил…»