Конферансье сказал: «Группа „Кино“ показала нам кино». Точно, это было кино, не похоже на другие рок-группы. После «Кино» были «Странные игры», мальчики в черных галстуках и черных очочках, хуже «Кино».

И в этот раз все бесполезно, его не было!

После концерта мой сосед спросил: «Хочешь завтра пойти со мной, посмотреть, как Гребенщиков записывает альбом Цоя?» Я ответила, что не отношусь к девочкам, которые вьются вокруг рок-музыкантов.

Мы сели на Невском на 22-й автобус, переехали через Охтинский мост, вышли на Охте, пришли в Дом пионеров — грязно-серое здание, на последний этаж, по длинному коридору до конца, в студию звукозаписи. Там был усатый-бородатый хозяин студии в домашних брюках и тапочках, Гребенщиков, Цой, его девушка Марьяша, симпатичная, веселая, музыканты «Кино» и ученики Гребенщикова, они ждали, когда у него будет перерыв в записи и он покажет им какой-нибудь аккорд на гитаре.

Я сидела в углу, как забытый в раздевалке мешок со сменной обувью. На полу около меня лежала гитара без грифа. До вечера записали музыку без вокала к двум песням, одна про алюминиевые огурцы на брезентовом поле.

Но все напрасно! Его не было. Глупо было думать, что он может быть в студии, ведь он москвич, но я думала — а вдруг?

Я жду, жду…

Еще я жду ответа из журнала.

Я была на почте на Загородном семьдесят восемь раз, каждый день в течение трех месяцев минус воскресенья.

Когда я иду на почту, я просто несусь на крыльях, я уверена, что меня ждет письмо из журнала с ответом «да». Да, да, да! И что меня ждет слава. И самое главное — мама с папой придут в себя после моего исключения из школы и поймут, что я чего-то стою. Особенно меня волнует папино отношение ко мне. Бедный папа так хотел мной гордиться, но гордиться нечем. Он самый умный человек на свете, его дочь должна быть необыкновенной, а не заурядной бездарностью, полным ничтожеством.

Девушки на почте знают меня, они сразу говорят: «Тебе пишут».

Когда я иду с почты, я еле плетусь, как раздавленная гусеница, притом самоуверенная гусеница, которая почему-то возомнила, что она писатель.

И так 78 раз.

И 78 раз плюс все воскресенья я просыпалась и думала: «Сегодня пришло письмо, а на следующем концерте я его встречу, сегодня пришло письмо, а на следующем концерте я его встречу…»

Если честно, я себя не понимаю! Меня любит Лева, Лева, гений, античный красавец, и я его люблю. Зачем я ищу на рок-концертах незнакомого человека, теперь уже без надежды, просто по привычке хожу, ищу. Он невысокий, растрепанный, длинные волосы спадают на свитер, потертые джинсы, я не помню его лица, а вдруг я его не узнаю… Вот дура!

Я люблю Леву. Я его люблю, но не могу!

Ох, нет!!!!!

Я даже писать об этом не могу! Не могу я, не могу писать о себе, о сексе, о моих отношениях с Левой!

Я лучше напишу как будто это рассказ.

НЕсекс

Он был Пылкий Влюбленный, красивей его и умней не было на свете, и он всегда, каждую минуту хотел обнять, поцеловать, хотя бы прикоснуться к ней. Она тоже его любила, восхищалась им и была благодарна за то, что из всех женщин мира он выбрал ее. Но ей казалось, что рядом с ними всегда незримо находятся их родители, все четверо, и качают головами: «Дети, как вам не стыдно!» Поэтому она вела себя так, чтобы незримые родители уверились, что ей безразлично, прикоснется он к ней или нет, а если прикоснется, то она ничего не почувствует. Это было, как будто ее тело заперли на замок, а ключ забрали.

Но она не была холодной девушкой, и когда он дотрагивался до ее руки или плеча, она в ответ приоткрывала полоску на плече, на груди, а один раз подняла свитер, как на осмотре в медкабинете, и быстро опустила обратно… Когда он дотрагивался до нее, она не могла оставаться совершенно равнодушной, в ней начинали порхать любовные бабочки, но ей всегда что-то мешало. Она знала, что именно. Ей мешал он сам! Как будто любовные бабочки взлетели бы выше, если бы это была не его рука, а чья-то, кого она не знала, рука незнакомца. Более опытные женщины, наверное, посоветовали бы ей представлять все что ее душе угодно, и им обоим было бы хорошо, но она не хотела! Быть с ним, но с незнакомцем было безнравственно и нечестно по отношению к Пылкому Влюбленному.

Но каждый раз после того, как они оставались наедине, после порхания любовных бабочек, она чувствовала печаль, как бывает, когда знаешь, что нужно чувствовать возбуждение, счастье, но не чувствуешь. Или когда получаешь что-то, о чем давно мечтала, а это оказывается не то. Не то, не то!

Ну вот, рассказ. А чего вы ждали, чтобы я описала эротические сцены, как в кино?

* * *

Ольга Алексеевна перечитывала ленинское «Письмо к съезду», то самое, что было написано Лениным незадолго до смерти и считалось его завещанием. Крупская огласила «Письмо к съезду» в 1924 году перед делегатами XIII съезда партии, но нигде — ни в партийной печати, ни в материалах съезда — о Письме не было ни слова. Из-за этой секретности и поползли слухи, что Сталин скрыл завещание Ленина.

Что именно было в завещании, не знал никто, кроме делегатов съезда, и это знание превратилось в черную метку: Сталин уничтожил всех, кто упоминался в Письме, всех, кто Письмо читал, и всех, кто доподлинно знал, что в нем написано. Из делегатов съезда, старых большевиков, к началу войны никого не осталось, а те, кто случайно уцелел, могли лишь пересказывать ленинское завещание у лагерных костров, как былину В общем, завещание из документа превратилось в фольклор — устное народное творчество.

Ольгу Алексеевну эта детективная история с ленинским завещанием будоражила, волновала, история партии вообще волновала ее, как хороший детектив, с той только разницей, что раз прочитанный детектив уже не увлекает, а в наизусть выученном ею Письме каждый раз открывались новые грани, оттенки, интерпретации. Ну, и конечно, над детективом не плачут, а над 36-м томом Собрания сочинений Ленина Ольга Алексеевна плакала — всегда.

Письмо было рассекречено Хрущевым после смерти Сталина, на XX съезде, он извлек Письмо из небытия — почему-то Сталин его сохранил. Хрущев прочитал Письмо на съезде перед делегатами, желая, чтобы ленинские оценки Сталина помогли дискредитировать тирана. Ольга Алексеевна в душе немного посмеивалась над этой его манипуляцией: что это ты вдруг спустя тридцать лет крови и своей службы тирану призвал на помощь ленинские оценки?.. В сущности, поступок Хрущева ничем не отличался от запрещенного в споре приема «а вот и он тоже говорит про тебя, что ты…», когда для усиления собственной позиции ссылаются на чужое мнение. Но в борьбе с тираном все средства хороши, и кроме того, Ольга Алексеевна любила и жалела Хрущева как родного человека, он казался ей наивно-хитроватым честным вруном, но своим вруном, очень своим.

В том же 56-м году, вслед за XX съездом, письмо издали в дополнительном 36-м томе, и этот том Ольга Алексеевна сейчас держала в руках.