Я рассказал ей все, как было. Про Машу, про то, как она нашла открытку, про запрет выходить до экзамена, про встречу с Инной во время незавершенных отношений. Инна безучастно слушала, лишь иногда опуская глаза к своим рукам.

– Я сказал Маше, что мы расстаемся в воскресенье утром. Я бы сказал ей лично после того, как встретил тебя, после нашего первого свидания. Но вышло так, как вышло. А вечером… – я отвел глаза от взгляда Инны, – вечером на меня напали.

– И ты не думаешь на него заявлять, – подвела итог Инна снова утвердительно.

– Нет, – я посмотрел на любимое лицо, такое грустное и уставшее сейчас. – В этом нет смысла. Я никогда не докажу его вину.

Инна сидела на стуле и положила голову ко мне на кровать. Я дотронулся до ее волос.

– Не надо, Дань, – тихо прошептала она. – Я очень устала.

– Ложись ко мне? – предложил я. Хоть места на кровати почти не было, но я на руках подвинулся на самый край, приглашая Инну прилечь рядом. Она подняла голову с матраса и покорно легла рядом.

Мне показалось, что Инна сразу заснула. Но я не видел ее глаз, она уткнулась мне в подмышку и размеренно дышала. Я не мог спать в ту ночь. С одной стороны, мне было легче, потому что я все рассказал Инне, и между нами не было больше тайн. Как минимум один пункт из списка «против обвинения отца Маши» отпал. С другой стороны, я чувствовал себя еще большим подлецом, чем раньше – теперь о моей порочности знала не только Маша, но и Инна. А мне так хотелось выглядеть в ее глазах лучше, чем я являлся на самом деле.

Я крепко обнимал Инну и шептал, что люблю ее. Я заснул, когда начало светать. А когда проснулся, Инны не было рядом.

Был субботний день и разрешенное утреннее время посещения, но в моей палате никого не было. Мама на утреннем автобусе уехала в Павлово, я сам ее отправил, сказав, что Инна пробудет со мной все выходные, и что папа уже, наверное, истосковался без внимания и вкусных супов. Я дотянулся до телефона, в сообщении от мамы было написано, что она спокойно добралась, и папа передает мне привет. Я коротко ответил и положил телефон на кровать. Безумно хотелось написать Инне, но я не решался. Скорее всего, боялся, что она не ответит. Для себя я решил: «Нужно дать ей время. Хотя бы день, чтобы все спокойно обдумать».

Я повернул голову к открытому окну, июльское солнце освещало недвижимые листья большого дерева под моим окном, ни малейшего дуновения ветра – жара, самое настоящее лето, которое я провожу в душной палате. Под гипсом нога спарилась и жутко чесалась. «Ничего, – с облегчением думал я, – Юрий Сергеевич сказал, что на следующей неделе окончательно будет снимать гипс. Конечно, меня закуют в жесткий лангет, и я продолжу лежать, но хотя бы смогу почесаться».

Спустя какое-то время пришла санитарка Люба, самая добрая и разговорчивая из всех дежурных. Ей было около пятидесяти, но выглядела она не по годам молодо. Инна всегда подолгу болтала с Любой, стоя около моей палаты, они тихонько хохотали, а я всегда злился, что остался без внимания.

– Привет, Данечка, – Люба приветливо улыбнулась и взяла мою кружку с тумбочки, – сегодня куриный бульон. Я тебе еще кашу жидкую подогрела, как суп выпьешь, налью. Не стала тебя на завтрак будить, подумала: «дай оставлю Дане кашу, пусть спит».

Люба налила бульон и помогла мне присесть. Я поблагодарил ее.

– Сегодня Инна ночевала, что ли, с тобой? – спросила Люба, хитро глядя на меня и, не дожидаясь ответа, добавила. – Эх, не видела вас Софья Павловна, а то бы такой разнос вам устроила. И так Инна приходит по утрам к тебе без разрешения.

Люба покачала головой, вытирая капли супа с кружки и осторожно передавая ее мне. Софья Павловна – злющая дежурная медсестра на моем этаже, от которой даже всегда спокойная и дружелюбная Инна готова была впасть в дикую ярость.

– Люба, а вы не видели, во сколько Инна ушла сегодня?

– Она мне внизу попалась, когда я завтрак разносила на первом этаже. Ну вот, считай, в 8 утра.

– Понятно, спасибо, – ответил я растерянно. – А ничего не сказала вам?

Люба озадаченно на меня посмотрела, пытаясь понять, зачем я интересуюсь.

– Да ничего особенного, – она пожала плечами, – а что случилось-то? Поссорились?

Я отрицательно покачал головой. Я и сам не знал, поссорились ли мы, и чем вообще обернется мое вчерашнее признание. Я просто стал пить теплый куриный бульон через трубочку, не говоря больше ничего. Люба быстро подмела пол, забрала для промывки мой мочеприемник и предложила мне судно. Я отказался. Вообще за время моего пребывания в больнице такие понятия, как стыдливость и смущение, полностью исчезли из моей жизни: теперь каждая интимная подробность, будь то «принятие душа» лежа или «поход» в туалет лишались статуса «личное». В любом случае я мирился со своей временной беспомощностью и мысленно поторапливал время своего выздоровление.

Люба сполоснула мою кружку и налила жидкую манную кашу. Кормили в больнице сносно, во всяком случае, я не жаловался: есть я мог только жидкое или сильно перетертое, поэтому большого разнообразия не было. Мы с Любой поговорили немного о погоде и невыносимой жаре, пока я допивал жидкую кашу. Она второй раз помыла мою кружку, налила в нее слабый компот и ушла помогать другим лежачим больным. Я остался в одиночестве. «Где ты, Инна», – лишь думал я.

Пока я находился в больнице, я много размышлял обо всем, что со мной случилось. Времени на рефлексию было с избытком: хоть я старался больше читать художественной литературы, но чаще просто погружался в свои мысли. Я удивлялся, как могла спокойная размеренная жизнь вполне обыкновенного парня около тридцати перевернуться с ног на голову в один миг. В миг появления Инны. Я вспоминал все, что чувствовал и переживал за неделю, когда Инна снова появилась в моей жизни, стараясь запомнить свои эмоции, сны и прочие мельчайшие подробности. Зачем я это делал – не знаю. Что вполне очевидно – от безделья, но, конечно, я думал и о ее болезни, которая не даст нам прожить долгую жизнь вместе. Поэтому мне было важно оставить в памяти все, что так или иначе было связано с Инной. Я пытался отстранять мысли о том, что будет, когда она умрет, это было слишком тяжело и невыносимо. Тем не менее такие переживания тоже посещали меня, но я решил просто жить – справляться с трудностями на нашем пути по мере появления. Пока самой большой трудностью было мое здоровье. Совершенно точно я знал одно: я не смогу отпустить Инну до самого конца, каким бы он ни был. Она оставила след во мне далекие шесть лет назад, чего не знала, беззаботно ожидая автобус на остановке около моего дома, спокойно смотря в телефон по дороге и вдруг подняв взгляд на меня, стоящего у дверей. Я остался для нее случайным прохожим, которого она бы никогда не вспомнила, встретив второй раз. Но я запомнил ее навсегда. Открытка на набережной, и мои сны, и та оторопь во время нашей встречи на перекрестке – лишь подтверждение, насколько глубоко она жила во мне все эти годы. Я не мог ее отпустить, я был привязан к Инне задолго до ее первого «Привет». И сейчас, узнавая ее, я все глубже погружался в ее душу. Иногда я ловил себя на мысли, не слишком ли маниакальной кажется Инне моя к ней привязанность. Но ничего поделать с собой я уже не мог, Инна вызывала во мне что-то совершенно непохожее ни на что прежде: она была моим спокойным океаном, моим бескрайним космосом, в который я хотел погрузиться. Я любил ее.